Удавшаяся жизнь (небесная канцелярия, рассказ 1)

В ту ночь луна светила на редкость ярко. Ее белый, вкрадчивый свет пробивался сквозь маленькое окошечко деревенской хаты, выхватывая из ночной темноты нехитрую обстановку сельской жизни. И как бы, между прочим, лунный свет падал на изможденного старичка, сидевшего на кровати.

Алексею Митрофановичу тем днем особо не здоровилось. Еще с утра в голове был полнейший кавардак и кружение, в ушах стреляло, как на войне, спина ломила, не вздохнуть… И эта чертова нога! Нога, что почти не слушалась Митрофаныча после третьего инсульта. В тот день она была на редкость непослушна. В общем, день с утра не задался. И ничего путнего по хозяйству не сделал, и сил не было. Словно и не было того дня.

А уж той ночью, когда Митрофаныч по нужде на ведро сходил, и вовсе беда. Не понятно, какими силами добравшись до кровати, старик сидел вконец измочаленный. И лишь одна мысль вертелась в голове: «Надобно бы лечь по-людски. А то окочурюсь вот так, сидячи, так сидячего и похоронят, ироды!». Собрав все силы, старик неимоверным усилием забросил на кровать сперва абсолютно непослушную и уже бесчувственную ногу, за ней последовала не намного послушнее вторая… Все, справился.

В тот момент силы покинули старика окончательно, а всего его словно под воду опустили, не вздохнуть, не повернуться. Словно гад какой морской на дно утянул. Проваливаясь все глубже и глубже в пучину, дед даже и не думал сопротивляться. Сил на сопротивление просто не осталось. В один момент его старое, измученное тело пронзила адская, нестерпимая боль, словно током ударило. Но боль тут же отошла, сменившись изумительным зрелищем перед глазами. Тысячи и тысячи разноцветных огоньков замигали вокруг Алексея Митрофановича, переливаясь дивными, невиданными красками. Может и не перед глазами, может это все в голове старика – не важно, уж больно красивы были огоньки. «Ишь ты, какая красота», думал Митрофаныч, «Салют что ль кто устроил?».

Но салют продлился недолго. Как бы само собой, Митрофаныч оказался в длиннющем, светлом коридоре. Ни какого цвета коридор, ни из каких материалов сделан, старик так и не мог понять, одно понятно – светлый. Он стоял в длинной очереди каких-то людей, а впереди едва виднелась стойка, что-то вроде регистратуры в поликлинике.

И снова, как бы в одночасье, как бы само собой, Митрофаныч оказался возле этой самой регистратуры. За стойкой сидела какая-то женщина, не пойми во что одетая, не пойми какого возраста, с собранными в гульку волосами. «На докторшу нашу похожа», подумалось Митрофанычу. Докторша, вся обложена какими-то папками и бумагами, что-то писала, не поднимая взгляда на старика.

— А вот и Алексей Митрофанович пожаловал  –  сказала она, не отрываясь от работы.

— А я чего, в больнице, милочка? – поинтересовался у нее старик.

Дама на мгновение оторвала глаза от бумаг и пристально, словно рентген, взглянула на старика, просветив его насквозь.

— Докторша – хмыкнула дама, — отлечился уже поди, болезный, хватит!

— Так это я чего? – забеспокоился Митрофаныч, — это я того…, как бы это…?

— В процессе – бросила докторша старику, не отрываясь от писанины.

— А где ж тогда эта, безносая, с косой? – недоумевая вопрошал Митрофаныч.

Барышня снова оторвала взгляд от бумаг, взглянув на старика уже как-то недобро.

— А Харона с лодкой тебе не подать, эстет деревенский?! – возмутилась она – эка, требовательные пошли! Тому тоннель со светом, тому сады райские. Скажи спасибо, что салют устроили!

— Спасибочки конечно, да только я не заказывал – ответил виновато старичок,

— А тебя и не спрашивали! – отрезала дама – сюрприз на дорожку.

— И вообще – продолжила она, уже копаясь в бумагах – давай сюда свое согласие, не задерживай мне очередь!

Старик обернулся назад. А за ним, вдоль бескрайнего, светлого коридора, стояло бесчисленное количество каких-то безликих людей. Хвост очереди уходил куда-то вдаль, за горизонт, словно скрываясь в загадочной дымке.

— Подписать чего надо, милочка? – поинтересовался старик.

— А ну-ка, руки покажи – сказала деловито дама.

Старик поднял обе руки и с ловкость фокусника продемонстрировал отсутствие чего-либо в них.

— Так — продолжила докторша или кто она там такая – еще один несогласный.

Старик хотел было возразит, что, мол, ничего против не имеет, пожил, мол, как скажут. Да и вообще, спорить с такими…, ммм, кто они там, не его ума дело… Но пока он собирался с мыслями да думал, как сказать, чтоб чего лишнего не ляпнуть, дама решительным движением сняла телефонную трубку, что-то невнятное буркнула – и возле стойки образовался (то ли пришел, то ли ветром принесло) какой-то элегантный мужчина, одетый во все светлое.

Как и с докторшей, Митрофанычу совсем не удалось понять ни возраста, ни каких-либо особых примет мужика. Но единственное, что сразу обратило на себя внимание – это запах, исходивший от мужчины. Этот дивный аромат цветущего весеннего луга, благоухания природы после дождя, запах надежды в ожидании чуда и непередаваемый аромат юности, щекочущий нос и душу…

«Дорогие, поди, духи», подумал Митрофаныч.

— Спасибо за оценку! – сказал мужчина, нисколечки не смущаясь, как это обычно бывает с теми, кого хвалят.

И уже более деловито продолжил:

— Ну что же Вы, Алексей Митрофанович? 78 годков, 3 инсульта, сердечко совсем больное…

-Да я же ничего – робко возразил Митрофаныч – я же не бузю. Надо – так надо. Мне бы только внучку, Настеньку…

— Замуж выдать? – перебил старика мужчина.

— Да! Она у меня такая… – мечтательно, с любовью сказал старик.

— А то без тебя она век в девках проходит – язвительно заметила докторша, не отрываясь от работы.

Мужчина в светлом взял какую-то папку, протянутую ему дамой за стойкой, и, не открывая оную, сказал Митрофанычу:

— А пойдемте-ка, друг разлюбезный, со мной.

Старик покорно проследовал за мужчиной в какой-то просторный, такой же, как коридор,  светлый кабинет, где ему было предложено усесться в уютное кресло. Да и как проследовал то? Словно по воздуху пронесся! Ни нога, ни спина, что так досаждали Митрофанычу в жизни, никак о себе не напомнили. Да и голова была ясна и светла. Как будто и не было тех хворей и тех прожитых лет.

В кабинете мужчина продолжил:

— Алексей Митрофанович, не поймите меня превратно, я никоим образом не приговариваю Вас к чему-то, не казню и на тот свет не отправляю. Только, голубчик мой, срок пришел.

— Да все я понимаю – обреченно ответил старик – мне бы только пару неделек… – продолжил он с с мольбой и надеждой в голосе, — внучка моя младшенькая, Настенька, замуж выходит. Мне бы хоть одним глазком на нее взглянуть.

— Отчего же не взглянуть – ответил мужчина и достал из кармана какой-то пульт.

На пульте он нажал какую-то кнопку и на стене кабинета, невесть откуда, образовался большой телевизор. И там, по телевизору, показывали Настеньку! Всю в белом, с фатой, при цветах, улыбающуюся и счастливую – словно ангел, спустившийся с неба! От этой картины по морщинистой щеке старика сей же час потекла скупая, мужская слеза счастья.

Она, Настенька, самая младшая внучка, была его любимицей. Может от того, что младшая, а может и от того, что уж такой распрекрасной уродилась. И сам Митрофаныч, и жена егойная, в Настеньке души не чаяли. Бывало, сядут они с бабкой на скамеечку под вишней, а она, Настенька, станет перед ними на табуреточку, да как зальется песенкой али стишком каким  – словно соловей щебечет. И от этого щебета дедкина да бабкина душа так и расцветала белым цветом, что та вишня по весне!

И внучка отвечала той же любовью. На лето Настина мать, Митрофаныча дочка Светлана, отправляла внучку к деду в деревню. На все лето. Эх, какие времена были! Хоть и приходилось возиться с непоседой Настенькой, да только в радость были эти хлопоты. И он, уже не молодой, и жена его, давно не девочка, сбрасывали с плеч лет по 20, лишь только Настенька оказывалась на пороге их деревенского дома. И потом она частенько заезжала к Митрофанычу, даже когда уже крепко повзрослела, когда в институт пошла. То продуктов привезет, то по хозяйству поможет. Никогда не забывала о дедушке с бабушкой. И даже когда благоверная Митрофаныча отдала Богу душу, Настенька не забывала наведываться к уже одинокому, старому и больному деду.

— Да все с ней будет хорошо – прервав сладостные стариковские воспоминания, сказал мужчина в светлом – и жизнь у нее будет долгой, и счастье ей будет в этой жизни. Да и никуда она не денется, точно замуж выйдет.

На лице старика читались нотки сомнения. Не верить мужчине в светлом Митрофаныч не хотел, уж больно хорошо от него пахло. Но и верить вот так, на слово…

— Зря сомневаетесь, Алексей Митрофанович – словно читая мысли, заметил мужчина – я и о Вас, и о внучке Вашей, и о том, как она в Вашей жизни появилась, знаю гораздо больше, чем Вы можете подумать.

С этими словами мужчина распахнул папку, быстро перелистнул исписанные странички и, ткнув пальцем в нужную строку, протянул папку старику.

— Извольте убедиться сами.

На том листе, ровным и красивым, совсем не стариковским, но знакомым до боли в сердце почерком было написано: «А на старости мне усладой пусть будет внучка – ангелочек маленький. И пусть не забудет она меня, когда вырастет, пусть навещает, хоть иногда. Уплачу за нее дорогую цену».

Последняя фраза как-то смутила старика, но мужчина в светлом развеял смущения:

— Уже заплатили. Первым инсультом.

«Был такой, зараза», подумал старик.

— И жизнь у нее будет долгая и интересная… – как бы куда-то вдаль сказал мужчина в светлом.

И уже обращаясь к старику, добавил:

– Вот у Вас, да, у Вас, Алексей Митрофанович, жизнь то удалась?

«А что, а удалась то!», подумал Митрофаныч.

И вновь перед его глазами, словно по тому телевизору, четко и ясно понеслись картинки его долгой и нелегкой, но удавшейся жизни.

И военное детство, когда с братьями и сестрами, босиком в простывшей избе стояли подле матери в ожидании краюхи. Молча стояли, не толкались, не дрались, а смиренно ждали, когда мать разделит нехитрую снедь, невесть откуда добытую в тяжелые военные годы. Может потому та краюха была слаще любого заморского мармелада. И работать приходилось за ту краюху всем: и стару, и младу. Да и потом, в послевоенную разруху, когда после тяжелого дня в поле, вечерами в райцентр на учебу топать. Это после уже председатель грузовичок снарядил возить детишек в школу. А поначалу пешком. Да ведь что оно, 7 км в одну сторону для молодых ног? Удовольствие – да и только! Особенно, когда кто из пацанов  махорочку раздобудет на всю честну компанию. Ядреную такую, чтоб горло драло, да глаза слезились.

А потом армия. Танкистом. Потому, как к технике у Митрофаныча руки были ой, как прилажены. Весело было, хоть и тяжело временами. И после, когда в колхозе трактористом да шофером работал с утра до ночи. До бригадира дорос. Может и председателем бы стал, да только горькая с пути сбила. Да и как шоферу то не пить? Там нальют, там угостят. Шофер и тракторист – он всем нужен. Вот все то, чем могли, тем и благодарили…

Ох и крутила порой фортели эта горькая с Митрофанычем! Когда узнал молодой папаша Алексей о том, что мальчик у него родился, первенец, так загулял – аж вся деревня содрогнулась. Три дня к ряду! А после такая похмелуга была – вспоминать не хочется! Даже жену с дитем забрать с роддома не мог, другана Митьку послал. Влетело же потом Митрофанычу от его супружницы – по самое не балуй! Но поделом.

— А пить и курить Вы бросили как раз после второго инсульта – как бы невзначай заметил мужчина в светлом.

Да, 2 недели в больнице провалялся, уколами и таблетками нашпигованный. 2 недели — ни грамма в рот, ни сигареты в зубы. Да и куда? В перекошенную рожу не то, что стопка, еда с трудом влезала, на одних больничных кашках сидел. А уж после, когда домой вернулся, и начинать как-то не хотелось. Да и не за чем, дел то и так полно, гулять да дымить некогда.

— А с женой мы Вам как, угадали? – вопросом-наводкой спросил мужчина в светлом.

Да, жена то у Митрофаныча справная была!

По молодости он, Митрофаныч, еще Алешкой, парнем был – хоть куда! Статный, рослый брюнет без единого намека на седину. И работать был гаразд, и веселиться. Хоть и гулял за троих, но парнем был добрым, отзывчивым. Любил его народ.

А уж девки как за ним — словно пчелы за цветком! Всякие разные: и чернявые, и белявые, все по Лешке сохли. А уж какие красивые! Глянешь лишь – ноги подкашиваются.

А он, первый красавец на селе, Верку себе в жены взял. Неприметную такую, росточка невысокого. Никто не верил до последнего, что женится. Друзья-товарищи об заклад били, что свадьбы не будет. А он взял – и женился!

Да что ж такого в  ней было то? Так, шкет-коротышка. Хоть и одевалась не броско, да только на личико была, ну такая красавица – хоть картины пиши! И росточка Бог не дал, но складная была – словно куколка! А уж работящая какая! И в поле, и в кузне молотобойцем, и по хозяйству. Да и в гулянке – первая плясунья, никто переплясать не мог. Искорка в ней была какая-то. Божья искорка. Горела она вся, словно солнышко маленькое в ней был. Вот ее то, искорку, и углядел тогда Алексей Митрофанович. А потому и в жены взял.

И не прогадал. Вера Ильинична и женой была отменной, в хате завсегда чисто и вкусно; и матерью – лучше всех на свете. А уж бабка из Ильиничны вышла – всем бабкам бабка! И накормит, и развлечет, и убаюкает. Бывало, сказку внукам на ночь рассказывает,  а Митрофаныч рядышком сидит, слушает. Уж больно хорошо Вера Ильинична рассказать могла, любой заслушается!

Ладно они с супругой жили. Хоть и не богато, но по чести-совести, чтобы от людей глаза не прятать. И детей подняли. Они, детишки, потом разлетелись – кто куда, взрослые стали, самостоятельные. Но на то и растили. И внуков выпестили. Ладно жили.

И не сказать, чтоб вот так, прям в рот друг дружке заглядывали. Всяко случалось. И размолвки, и скандалы…, все, как у людей. Что по Веркиной дури бабской (а куда ж без нее), а где и Митрофаныч маху давал. Все по пьянке-гулянке.

Митрофаныч, хоть и женатым уже был, да только натуру свою блудную никак приструнить не мог. То тут, то там по девкам шлялся. И повадился он как-то к Нельке, что на третьей улице, после работы захаживать. День захаживал, два захаживал… А третьего дня неладное почуял. Уж больно там чесаться начало. Наградила его Нелька этими…, как их…, вошками, что там. Ух, и скандалище тогда Верка ему учинила! Чуть не разбежались.

— Все, как по заказу – вновь в раздумья вмешался мужчина в светлом – убедитесь сами.

С этими словами он распахнул папку на нужной страничке и протянул Митрофанычу. А там, тем же стройным, знакомым почерком было написано: «А если при живой жене в блуде меры мне не будет – пусть станется хворь мне какая, деликатная, излечимая».

— Как видите, сами заказали, сами и получили – как бы с поддевкой заметил мужчина в светлом – и деликатная, и излечимая.

-Уж да – то ли сказал, то ли подумал Митрофаныч. Уже и не разберешь, что сказано, а что, как на яву, помянуто.

Но прощала ему, гуляке, Вера Ильинична его поступки срамные. Потому, как любила очень. И женщиной мудрой была. Мужик гуляет – что кобель по селу носится. Погуляет, погуляет, да домой обратно вернется, избу сторожить.

А уж когда Митрофаныч всерьез занедужил – не до гулянок, жена его верная подле него была, обхаживала. Если бы не она, Митрофаныча бы уже давно ногами вперед понесли.

И всегда в ней огонек тот горел, искорка Божья. Даже когда бабкой уже была. Всегда светилась. А потом, к глубокой старости, эта самая искорка угасать потихоньку начала. А вместе с ней и глаза у Веры Ильиничны. Угасала, угасала, да и вся потухла. Огонь погас – и жизнь угасла. Проснулся одним утром Алексей Митрофанович, повернулся к жене своей, Вере Ильиничне – а она уже и холодная. Во сне Богу душу отдала. Тихонечко так ушла, без стонов и шума, словно тревожить его, старика не хотела. Его тогда третий инсульт и разбил. И ногу отняло. Когда ж это было то? 5? 6 лет тому?

— 3 года назад – уточнил мужчина в светлом – ровно 3 года и 1 неделя.

— И касательно Вашей просьбы – продолжил мужчина уже более деловым голосом – Ваше присутствие на внучкиной свадьбе, хоть и не желательно, но вполне возможно.

Старик аж оживился.

— Но платой за это будет четвертый инсульт и полный паралич, — с этими словами мужчина в светлом вновь начал искать запись в папке, но Митрофаныч остановил его.

— Верю, что сам, — сказал Митрофаныч.

— Инсульт приключится Вам прямо на Настиной свадьбе – продолжил пророчить мужчина в светлом – год после бревном пролежите, даже моргать сами не сможете. Досматривать Вас особо и некому будет. Разве, что внучка Ваша, Настя, да дети иногда. И то, по возможности.

Старик очень явственно, словно бы это было на самом деле, представил себе…, да нет, увидел этот печальный финал, длиною в год. Он видел себя, обездвиженного, словно мумия, лежащего в собственных нечистотах, совершенно ничего не чувствовавшего, не зрячего и почти глухого, лежащего на кровати в ожидании хоть кого-нибудь. Да в ожидании смерти! Увидел сей ужас безутешными глазами Настеньки, глазами своих детей, полных скорби. Ужас и отчаянье, когда перед тобой вроде и родной человек, а уже и не человек вовсе.

В те секунды мыслей на яву, Митрофаныч не просто видел, он чувствовал. Чувствовал сердцами своих близких. Переживал их скорбь, их опустошенность и злость. Ту злость, когда ты совершенно не в сила что-либо изменить и просто ждешь избавления, хоть каким бы оно ни было. То ли на себя злость, то ли на судьбу-злодейку, то ли на Бога…

Да разве для того он жил, для того детей растил да внуков пестил, чтобы вот так, под конец жизни, злыднем по своей воле стать?! Не бывать тому!

— Нет – решительно и в то же время обреченно отрезал старик – раз пора, значит пора.

— Вот и ладушки – по-доброму ответил мужчина в светлом – пойдемте-ка, любезный мой.

С этими словами мужчина в светлом взял под руку старика и они вместе, то ли ногами, то ли по ветру, проследовали к той самой регистратуре, к той самой даме-докторше.

У регистратуры мужчина отдал папку Алексея Митрофановича даме и на прощание, ничего не говоря, пожал старику руку. Не просто, как мужчина мужчине, а как отец сыну с напутствием в дорогу. И так тепло и светло стало Алексею Митрофановичу от того рукопожатия, что ни от страха, ни от сомнений никакого следа не осталось. Лишь решимость и вера в то, что все будет хорошо.

— Согласие – вопрошающе сказала Митрофанычу дама, не отрываясь от писанины.

Старик взглянул на свою руку. А в руке, не ведомо, каким образом появилась бумаженция. Старик протянул эту бумаженцию даме. Дама быстрым движением вложила бумажку в папку, встала к шкафу, что за ее спиной и вложила дело всей его ладной жизни в стопку к другим, стройно стоявшим папкам, коим не было числа.

— Следуйте прямо по коридору – сказала Митрофанычу дама – никуда не сворачивая.

И старик пошел. Пошел прямо по светлому коридору в ту загадочную даль, о которой живущим знать никак не положено.

*******

В то утро Настенька, внучка Алексея Митрофановича, заглянула к деду пораньше. Часам к 7 уже была.

По обыкновению Настя распахнула двери деревенской избы и, зная плохой слух деда, громко сказала: «Здравствуй, дед ты мой, прекрасный!». Но ответа не последовало. «Спит еще», подумала Настя. И хоть в это время дед обычно уже не спал, она решила повременить с побудкой. Не теряя времени, Настя пошла открывать курей.

Вернувшись, она так и не увидела улыбающегося деда, хромой походкой на всех парах бегущего к ней, чтобы обнять свою ненаглядную внучку. А вместо этого увидела она Алексея Митрофановича, мирно лежащего на кровати, с закрытыми глазами и руками, скрещенными на груди, словно в знак смирения. И лицо деда. Умиротворенное лицо. Лицо человека, почивающего после тяжелого, сложного, но крайне удачного, законченного дела. Дела всей его удавшейся жизни.