Маша подметала пол, мама ей сказала, что так раньше ходили дамы, но Маше в это совсем не верилось – на улице ни одной такой дамы девочка не видела, а вот подметать таким павлиньим хвостом пол было очень удобно: под длинным-предлинным подолом уже скрылись резиновый слон и плюшевый медвежонок; переставляя крохотные, в новеньких башмачках ножки Маша осторожно, кругами ходила по комнате, сосредоточенно наблюдая за тем, чтобы из-под пышного гнёта юбки не выскочил Бармалей и придавленный воланом солдатик. Паровоз, припадая на один вагон, дохлой гусеницей волочился за Машей. Когда Маша взлетела вверх, к самой люстре, она долго порхала стрекозой рассекая воздух, пока её с громким, в самое ухо жужжанием не опустили на место – теперь она стояла в праздничном щекотливом платье возле самой ёлки.
Хотя и очень красиво шурша, платье было подлым, Маша сама просила купить его маму, но теперь оно ехидной кололось – девочка сердито ковырнула воротничок, но тот, посаженный на ножку пуговицы, стал ещё злее кусаться. Губки Маши скривились, став от досады лимоннокислыми, но никто не заплакал, личико из капризного стало вновь прелестно милым и, стоя теперь на стуле, Маша смотрела на всех с изумлением – к пойманной цокотухе всё подползали и подползали люди… Лихорадец залил детские щечки. В комнате были и мама, и папа, а мамина мама что-то сказала Машиной тётке, рядом с которой стоял Машин дед, которого она теперь не капельки не боялась – все по отдельности девочке были знакомы, но, стоя так близко, взрослые, как пластилин, слипались в коробке… Машенька с горечью охнула! К ней подбираясь, всё вылуплялись новые головы… Стул пошатнулся, висюлька на ёлке дрогнула… Чудище, всё разбухая, собой набивало комнату… Дым не валил из ноздрей, огнём не лизалось пламя, но было оно страшнее того, что пряталось под диваном! Улыбки зияя дырой с нею одной говорило настойчиво говорило, и всё просило, всё приговаривало. «Ну, Машенька! Ну, смелее!» А в ухо трубило бубнило, настырно бубнило твердило: «Ну, Машенька! Ну же! Ну же!»
Еще бы чуть-чуть и Маша упала, разлетелась вдребезги, как с ветки упавший на ёлке повешенный шар, но мама вдруг отделилась от чудища. Когда она подошла, ножки снова оторвались от стула – страшно красивая юбка повисла под Машей плетью. Щекоча и играя, мама пробралась к Машиному ушку и шепнула то самое слово, которое никак не могла вспомнить девочка и Маша, как их черноухий щенок, когда его тащат, а он не хочет, потащилась за маминой фразой, повторяя вчера еще такие знакомые и так бойко рассказанные и маме, и папе, и дедушке строчки по ёлку, снежинку и звёздочку. А затем их осыпали мелкими конфетными конфетами, а мама фыркала и фырчала и недовольно поправляла прическу.
После стишка жить стало легче и веселее, и даже платье перестало колоться, взрослые переключились на что-то другое, про Машу будто забыли и девочка больше не ловила на себе тех пристальных взглядов, которые не раз замечала у дяди Коли, когда он, ковыряясь в блюде, цепляет чей-то кусочек… Мигнула гирлянда, Машу снова принялись мучить, как когда-то она сама мучила Мурзика, когда он только появился в их доме, но у Мурзика было спасение – щенок забивался в щель между диваном и стенкой и оттуда так грозно рычал, что даже дед его боялся. Теперь-то Маша поняла какая она великанша, все её как когда-то маленького Мурзика тискали, а она даже не могла забиться в щель между диваном и креслом! После тёти Кати девочка попала в лапы дяди Саши, но тот, взяв её на руки смотрел не на Машу, а совсем на другую тётю. От Маши опять чего-то хотели, стишком про Снежинку мучения её не закончились, все требовали какое-то желание – желаний у Маши, признаться, было множество, но сейчас они как на зло куда-то улетучились… Маша думала-думала, ну и загадала про снег и про то, чтобы всё вокруг ожило. (Глупее желания трудно было придумать, об этом сразу же сказала бабушка…)
Снег за окном итак шел, валил какими-то несметными хлопьями, так что была едва различима стена дома напротив и у сугробов, как у верблюдов, на глазах вырастали горбы, снежные, пушистые… Стоило Маше только вымолвить это желание, взрослых словно укусила какая-то весёлость и её вместе с облачным розовым платьем потащили к окну – кто-то стал водить по тонкому хрустальному стеклу тыча в него пальцем так, будто бы она никогда не видела снега и зимует здесь первую зиму. Пока все глядели на снежную-белоснежную вату, что-то опять произошло, мигнула гирлянда, снег за стеклом пошел еще гуще и это были уже не одинокие порхающие снежинки, а вцепившиеся друг в друга, переваливающиеся то на один бок, то на другой, перекособоченные снежные лапы, которые, долетая до земли, кажется и вправду оставляли там следы, и Маша наконец-то поняла, что же это на самом деле значит, когда говорят, что снег идет… Первое желание кажется с перебором, но было исполнено; Маша отвернулась от окна и теперь исподлобья смотрела на ёлку, смотрела чего-то опасаясь, но в то же время страстно, как только ребенок может, чего-то желая.
На ветке, стекая сосулькой, висела прозрачная ледышка, порхала, кружась, балерина, а к ней развернув морковку грустил снеговик с метлою, хотя Маша точно помнила, что перевешивала настырного Буратино повыше, поближе к звёздочке! Игрушки, словно шишки, выросли на ёлке и одна только Маша с мамой знали, что до этого они спали в ящике на антресоли. Маша потянула ручки к странному, похожему на тарелку платью – больше всего девочке хотелось, чтобы ожила балерина, ну, или хотя бы тявкнула собачка! Блеснула блестка, пробежала вприпрыжку искорка, но это поймал солнечный блик дождик: Маша ждала напрасно, клоун, шатаясь, шагал и шагал в за шапку подвешенный домик, но больше ничего не происходило – ёлка просто мигала и за несколько дней мигания Маша уже выучила и мелодию, и её разноцветное моргание.
Забыв о Машином втором желании все с шумом рассаживались за столом, девочку снова подхватили чьи-то руки… Сидеть у мамы, папы и даже у тёти Тани было привычно, но Маше больше всего хотелось сидеть у дедушки, потому что дед однажды согласился быть гномом и еще потому, что дедушка сразу бы положил ей в тарелку апельсин и тут бы уже никто ничего не смог сделать, даже мама. Как только Машу спустили на землю, она прямиком направилась к дедушке, но тут её перехватила та самая незнакомая тетя, которая пришла с дядей Витей – Маша пока не знала хорошо это или плохо, что она попала на колени именно к этой тете, потому как не догадывалась кем тётя окажется больше: дедушкой или мамой? Сидя на круглых коленях, Маша всё перебирала на тётиной шее бусы, а на них всё смотрел и смотрел дядя Витя, Маша конечно догадалась, что эти бусы – подарок дяди Вити, просто от того, что, когда дядя Витя приходил к ним, он и ей всегда дарил подарок, от чего мама непременно ойкала и просила Машу, как в цирке медведя, кивая головой, говорить «спасибо».
Хлопнула дверь. Не на всех хватило стульев… Что-то бухнуло так, что громко захрустели бокалы, а пока все затихли и мама бегала на кухню, чтобы вытереть скатерть, ручеек всё ближе и ближе подбирался к Маше, а когда она опустила в него палец, жидкость эта ужалилась! Маша аж вскрикнула! Тут же раздулись щеки, тётя всё дула и дула, остужая ей пальчик, а Маша тем временем опять принялась за бусы – тётя ей все больше и больше нравилась и, когда Машу об этом спросили, она в этом честно призналась. Пальчику было уже не больно, не осталось даже царапины, тут-то Маша и заметила, что теперь у неё, как у взрослой, большая-пребольшая тарелка, тут-то всё и произошло, всё и начало оживать прямо у Маши перед глазами, то ли от того, что именно она загадала желание или от того, что именно у неё это очутилось перед глазами, а может от волшебного зефирного платья, которое так и хотелось лизнуть украдкой? Все собрались, на праздничном столе было всё, но не хватало одной лишь горчицы и за ней опять убежала мама… Возвышаясь на шатком троне Маша внимательно за всем наблюдала: маму уже громко звали, потому что она застряла, а дядя Коля, морщась от киски, сказал, что её только за смертью посылать, а бабушка, как заведенная, метала и метала тарелки, так что уже некуда было упасть – от такого количества посуды у Маши зарябило в глазах, а одно блюдо вдруг стало худеньким и длинным, а Маша и не заметила как оно тянулось, тянулось-тянулось и до того растянулось, что вытянулось. На блюде вся в серебряном перламутре лежала Русалка. Выплескивая за край изумрудные хлопья, переливаясь и сверкая Русалка била хвостом, не виляла хвостиком! Машенька ахнула! (Хотя мама конечно была красивее и у Русалки не было тётиных бус.) Когда Маша зашла утром на кухню показать, как она нарядила к празднику Катю, свою новую куклу, бабушка, всхлипнув, тут же её выгнала! Стоя за дверью в коридоре, Маша следом за бабушкой заплакала: «Разве она подозревала, разве могла догадаться, что бабушка возьмет и зарежет её на мелкие части?!» Прямо у Маши на глазах Русалка рассыпалась на мелкие кусочки, все тыкали в неё вилками и, роняя зелёные крошки, растаскивали тельце по тарелкам, а дядя Коля сказал, что её любит, а сам её ел!!! Бабушка что-то причитала про шубу, будто бы она должна быть у Русалки, но Маша знала, что всё это сказки – все шубы висели в прихожей, а те, которые не поместились, лежали мохнатой медвежьей берлогой на дедушки старом кресле.
Маша переключалась быстрее, чем огоньки на елке, и даже быстрее, чем закончилась всеми нахваливаемая бабушкина селедка. Когда Маша была маленькой ей про кого только не читали, читали и про гуся и теперь Маша исподлобья смотрела на прямо перед ней сидящего гуся, смотрела и никак не могла взять в толк – тот ли это гусь, который купался в той самой канавке? И если тот, то где его братец? Хоть бы даже и серый… Все это случилось должно быть еще летом, когда Маша с бабушкой были в деревне, гусю заломили крылья, насильно куда-то тащили, блеснул высоко топор! Маша зажмурилась, что-то под ухом грохнуло, все засмеялись, но Маша все еще боялась открыть глаза (хотя топор был тот самый топор, который был в книжке, которая лежала возле настольной лампы, и ничего кроме того, что из него сварят кашу от него ожидать было невозможно.)
Маше конечно пришлось открыть глаза, об этом уже просили и мама, и папа, и дедушка, и даже незнакомая тетя, на беспокойных коленях которой она сидела. Гусь теперь уже никуда не бежал, не вырывался, а смешно повалился набок и только апельсиновая лапка еле подрагивала… Из шеи всё текло и текло и уже натекло озерцо красной-прекрасной краски, до которой очень хотелось дотронуться. Маша потянула ручку, но тут подоспело бабушкино: «Машутка!» и Маша как от огня отдернула пальчик. Маша нахмурилась, пуще прежнего надулась, бабушке, как впрочем, и маме, хотелось, чтобы она сегодня была какой-то совсем другой девочкой!!! Ни на кого не глядя, Маша теперь глазела на одного лишь гуся, который сиднем сидел в блюде. Гусь был не белый, не серый, а какой-то весь шоколадно-жаренный и бабушка хвасталась тем, что у него внутри мандарины и яблоки. Больше Маша не тянулась к гусю и конечно не плакала – Маша была предупреждена, что плачущей девочке не место на празднике! А всё вокруг продолжало оживать. Всё визжало, стрекотало, повизгивал маленький, только что родившийся поросенок, схватив младенца за бок, младенцу вспороли живот и из него летели прямо на стол совсем не мандарины, не печеные яблоки, и Маша долго, пока не замер ребёнок, смотрела на то из чего состоит поросёнок…
Когда дядя Коля подавился косточкой, Маша совсем не нарочно соскользнула под стол, все повскакивали, даже тётя, на чьих коленях она сидела, встала расправив платье. Сидя в своем маленьком, накрытом скатертью домике Маша, наблюдала за тем, как вокруг бегают ноги, узнавая лишь маму, папу и бабушку. Из-под стола она вылезла только когда приехали дяди, которых ей подарили на прошлый праздник, мышкой Машкой пробралась она к окну, влезла на стул и даже еще выше, и увидела там внизу желтую красивую машину совсем не такую, какая была у папы и у дяди Вити. На машину несметным роем падали снежинки, но Маша их уже тысячу раз видела, и даже тысячу миллион… Машенька обернулась – сквозь мутную пелену завеси в какой-то как будто чужой комнате копошились люди. Дядя Коля уже не сидел на стуле, а вытянувшись, лежал на полу солдатиком, с ним всё что-то делали, а он всё не хотел подниматься и его даже не отлупили… Рядом, растворив дверцы, стоял сундук. Когда из него один за одним стали вытаскивать разные предметы, Маша почувствовала себя ужасно обманутой – её сундук оказался и меньше, и хуже, а тётя Лена, даря ей аптечку, говорила, что в ней есть всё-всё-всё, всё что только может понадобиться доктору, а оказалось, что нет там ни жгутика, ни трубочки!!! Дядя Коля по-прежнему неподвижно лежал на ковре, как иногда лежит Мурзик, когда притворяется спящим. Не поднялся он даже тогда, когда в дверь позвонили и в комнату, хрюкая и гогоча, вошли Гусь с Поросенком! Какого же было Машино изумление, когда под масками оказались всего лишь дядя Паша с тётей Сашей, только вот лица у них были вытянуто-зелёными, а не розовые, как у клоунов! Тут-то Машу и заметили!!! Девочку сдернули со стула и обидно потащили за руку мимо тети Лены, которая почему-то жутко голосила и была теперь не красавицей, а чудилищем… как, впрочем, и говорила мама…
Когда Маша, вместе с волочащейся за ней по пятам юбкой, скрылась в другой комнате, дед включил телевизор – на боку лежал паровоз, где-то не у нас поезд сошел с рельсов, тётя красно-прекрасным ртом рассказывала всем о том, что приключилось в зоопарке со слоном, а в лесу с медведем. Маша, больше уж себя не мучая, не сдерживая, дала волю слезам, разрыдалась так, что бабушка ее насилу успокоила, да так и заснула в розовом платьице.
Бабушка уже за полночь стащила со спящей Машеньки платьице. «Это ж надо было так нарядить ребенка!», повесила платье на спинку стула – на полу, у ножки стула так и остался валяться солдатик. За стенкой, разрываясь злобным лаем, милый добрый Мурзик облаивал чью-то шубу…
http://ольгабеловаписатель.рф
Автор публикации
Россия. 
