Колыбель ладьи пернатой

***

У меня отобрали родину.

Но не ту малую, а огромную, большую. А малую оставили. Кроху. Речку, смородину.

Сначала появились Мавродии.

…Я впадаю, впадаю во зло до последнего вздоха. До последнего выдоха.

У меня на сердце ожоги и вывихи.

Переломы. Дороги

мыслей раздавлены, вдавлены. А вокруг появляются то секты, то танцы, то йоги

притягивают, заманивают. Гвозди – в раны мне.

Персты в небо. Им что: они проплачены

кем-то свыше. Они стаями, пачками,

сладкими речами, увещеваниями. А мы – русские доверчивые, уши развесили.

Слушаем. Верим. Продаём квартиры. Несём деньги.

Овце-бараньи у нас замашки. Порваны обереги.

Ой, пожимает плечами правительство. Трали-вали.

А мы и не знали.

Истово

и по-старушьи божится. Сами, мол, виноваты

поверили Кашпировскому. Голова из ваты.

Из опилок. Из душистого, соснового,

хвойного. И всё по-новому.

А где же родина? Где же флаги красные?

Все мы целиком, с землёй, континентом, детишками проданы! С сердцами атласными.

Шёлковыми. Ситцевыми. Штапельными.

Родина! Я по тебе скучаю, умираю!

Твои сосульки, как свечи на паперти

огоньками вниз мне светят. Тянутся клювиками, слюнки капают.

Разрывается грудь…ну, как же мы так, прошляпили?

Я помню своё стихотворение детское.

Где я предвещала: «И разделят на части!»

Так и случилось: дым над Одессою.

Вороньё. Смерть. А Запад нам: Здрастье!

Сами хотели. Окно в Европу

ещё тогда при Петре Первом.

Так зачем теперь крик. Шёпот. Ропот.

Не треплите нервы.

Вот опять новое: цена на бензин зашкаливает. Пенсионная катит реформа.

А я сижу у порога: родина моя! Дорогая. Небывалая! На уровне шторма.

Кровное моё. Родное. Русское-русское поле.

вот скоро доберётся и сюда воронье!

Раной больше, раной меньше, посолит солью.

И сверху добавит перца.

А когда разорвёт сердце (инфаркт, инсульт, рак, спид, гепатит),

у меня родины – дефицит!

Чем, чем я тогда утешусь? Как я лицо оботру рукавом в слезах? Как рухну грешно?

На колени? Сумасшедшая. Дурочка. На стихах помешана.

Иди-ка ты в прогулку пешую,

возьми дудочку. Выскреби из себя звуки.

А я тяну к Богу руки!

Заново создай землю, небо, твердь,

умоляю тебя, Родненький,

маму, отца, СССР –

мою бывшую родину!

           Волжская песнь

В гульбе неистова, расхристана в татьбе,

по берегам, коль плыть, храм да могилы,

все помыслы устремлены к тебе,

моя река – хранительница силы!

Все помыслы, все тайны, все слова,

я на тебя подписана, как в гугле.

Кто Каменную чашу выпивал

близ Жигулёвских гор с тобою в круге?

Песчаный берег, оползни, снег,

вокруг заструг неровное теченье,

не ты ль выстругивала, глядя из-под век,

юродивых, впаяв с сердца свеченье?

Не ты ль ваяла ушлых рыбарей,

горшечников, наузниц, повитушек?

Разбойников известных до морей,

до самой белой, солью съетой суши?

Фартило ли тебе, река моя

на палачей, холопов, лизоблюдов,

коль до сих пор затоплены поля

на Горьковских явлениях маршрутов.

Мы ночью там бывали! Теплоход

по волнам шёл насквозь продетый ветром.

Здесь рядом всё: завод, синод, восход

и Кул Шариф в Казани, что бессмертен.

Верблюд-гора и заячья тропа,

и Стеньки Разина каменоломни, штольни.

Я оттого широкоскула так,

от Кабанихи моя важность, что ли?

Не жду, когда мне что перепадёт,

сама себе я – менеджер издревле,

покуда помню свой славянский ход

от Волжских этих самостийных вод,

покуда не во блуде и не в гневе!

Все помыслы, как старшей из матрёх,

в крикливый день базарный, корабельный,

и первый крик младенца, первый вдох,

любовный стон и тонкий крест нательный

река, тебе! Тебе, тебе, река!

Мы – волжские и оттого – иные,

недаром Данко сердце в два щелчка

из рёбер выдрал, песню – из зрачка,

и мы за ним метнулись – коренные!

***

Горький, детский, гордый город.

Буревестник возле храма –

заблудившаяся птица,

ей – просторы океана,

сельдь, сардины. Здесь ей – голод!

Горький – город многолицый.

— Горький, отчего вам горько?

Буревестник – просто образ.

Здесь подвалы, площадь, стройка.

Здесь иной, синичий возглас!

Да, вам больно, но так надо!

Разночинный, разномастный,

разношёрстный облик града.

Мост Молитовский над пастью

тёмных вод и съезд Зеленский,

«гордо реет Буревестник»!

Горький – песня.

В школе я её любила,

в школе панки, хиппи, готы,

Горький – что глоток свободы…

Там, на свалке много ила,

мы дрались, мы против эмо,

Горький с нами. Горький – кремень.

Буревестник это – все мы

с пёстрой, мягкой, птичьей грудкой.

Я не сплю вторые сутки,

еду поездом из Крыма.

Нету Горького. «Жизнь Клима

Самгина» читать взяла я,

всю дорогу – чай с вареньем

от вокзала до вокзала,

в суете, в пыли, в плацкарте

между сном и между бденьем.

Остановка. Вышла. Где я?

Нижний Новгород на карте!

Ветер. Бомж в вокзальной тоге.

Там, где высь не нужно зренья,

воздух спутанный, прогорклый,

разговаривает с нами

Горький…

***

Мальчик мой, милый мальчик, от нежности я удушающей

захожусь  в тихом выдохе, мой лягушонок! Икра

у царевны-лягушки в кораллах! В её обиталище,

в её тайные капища, в жёлтых хребтинах тавра

и в Тавриды её, однозначно крещусь я, вникая!

Мальчик мой, я пронизана жгучей, безмерной, моей

материнской любовью! Для этого – выход из рая

и впадение в грех! И падение! Жальче, безмерней, сильней.

Берегись челюстей ты акульих, и ловчих собак и рыбацких

шелковистых сетей. Ты – из маленьких капельных сфер

да из этой икринки, из царской, что по-азиатски,

из уральских болот да из марсовых спаянных вер.

Кто же тот акушер, что принял у царевны-лягушки

золотые икринки на бабьем родильном столе?

Повивальные бабки, сестрицы, девицы, подружки?

А икра у лягушки нежнейшая, словно суфле.

Я целую тебе ножки-лапки и ручки в прожилках, и тельце!

Мне отдали тебя – зимовать! И сказали мне так:

«Тётя Света, ты выходишь! Ты воспитаешь! И сердце

за него ты положишь! Луну назовёшь, герб и флаг!»

О, лягушья звезда, моя белая – Сириус жабий!

И созвездие псов, что по Кельвину массы на треть!

Утопаю в любви! Льды твои разбиваю по-бабьи.

Хлопочу, мальчик мой, нам гулять, дай шапчонку надеть.

Мне тебя обнимать во сиротство твоё, царской крови

мне в больницу анализы завтра сдавать поутру

с девяти до двенадцати. Смеси к обеду готовить,

и поэтому знаю, что я перелюсь, не умру.

Во зверюшек, во птиц, в земноводных да рыб пресноводных,

в травянистых лягушек, питающихся комарьем,

пауками, сверчками, о, мальчик, любимый мой, сводный,

кабы быть детородной! Не старой, родить бы в тугой водоём

мне братишек тебе! И лягушачьи жёлтые звёзды

всем раздать, как икринки, прозрачные, что янтари!

Но сказать – не скажу, как терзали меня, грызли остов,

как знамёна топтали мои, промывали мне кости,

лягушиные лапки едали тугие внутри.

Никогда я – во Францию! Я на сто франций мудрее.

Никогда я – в Париж! Коль увидеть, то сразу каюк.

Мальчик мой! Утопаю в тебе! Превзойди всех в учёбе, в хоккее,

в небесах, в лунах-солнцах, в прыжках, будь стоног и сторук!

Твоё сердце тук-тук.

Прижимаю, качаю. Ночь. Луг.

***

Захожусь, словно нет воздуха, его не осталось,

от любви, от которой земля горячей.

Всё во мне: это солнце, что жжёт, сладость, жалость,

о, подруга-берёза, о свет мой очей!

Заступаюсь! Моя белоствольная, тонкие ветки!

Я уже не кричу, говорю на твоём языке.

Отвечаешь: я слышу незрячею музыкой редкой,

прозреваю в тебя! Словно плавлюсь в своём леднике.

И слепым я щенком утыкаюсь в твои руки-ветки

и скулящим лисёнком, лосёнком, убита чья мать.

В моих жилах – твой сок! Твой берёзовый в капельной клетке,

можно вырубить рану – и пить по весне. Насыщать

всё живое вокруг! Ибо мёртвого, сохлого вусмерть,

этих палых деревьев, убитых речушек, озёр.

Пей мой сок из меня! Я тяну к тебе сочные русла,

и ко всем я тянусь, пробираюсь. И мне не позор

говорить про берёзы! Про эти синичьи подгнёзда.

Иногда я ловлю в себе то, что мой говор похож

на вот это шептанье, шуршание вспухших желёзок,

на щемящее! Я перехвачена нежностью. Что ж

удушающе так? Болью в боли твои мне порезы,

о, сестрица…Я в школе дружила с берёзами больше, пойми,

чем с девчатами или мальцом с ирокезом,

даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.

Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.

За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –

поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!

Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в  парках,

на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка

в этих русских лугах!

А сейчас я настолько захлёстнута нежностью, что прибывает

и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок

вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи

сквозь висок!

Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,

было столько предательств, подкупленных столько подруг,

я тебе расскажу про серебряники, про иудство.

Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.

А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.

Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.

Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.

Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!

И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.

Одинокое дерево! О, для чего, для чего

принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,

принимаешь ты космос и сущность его, вещество?

И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,

превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись

в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,

птицей ввысь!

ГЕГЕМОН

Мы от земли, мы от сохи, мы от корней,

мы от лугов, от этих дедовых могил,

не надо лучшего народа, знаю, мне

белей ворон, светлее туч, сильнее сил.

Не надо лучшего, обманутого, иль

вдруг обманувшегося, клюнувшего на

чужую патоку, утопию, ваниль

из-под хлыста, под каблука, из-под ярма.

Эх, ты – трудяга, что из волгарей,

эх, ты – рыбак, учитель и шофёр,

и ты –

«погибоша который, как обре»,

и ты –

забытый и изолганный лузёр,

и ты –

 монтёр, и ты – дублёр, сапёр, актёр,

уже над бездной, над тобою нож, топор!

И ты – российский, в стане брошенный врага,

и преданный, и брошенный в войну,

и ты – заплёван и затоптан чей курган,

отвергнутый, угробленный, в весну

поверивший. А нет её – весны!

И сразу осень горло душит мне,

не Боттичелли, не Снегурки сны

ломают сердце, что хребет. Теперь в цене

звучат расклады золотых (тьфу, тьфу!) тельцов,

нас пожирает космос до костей,

обгладывает рёбра до сосцов

и до пупков, до впалых животов.

Все истины без кожи! А постель

наружу наша. У меня уже

нет звёзд, не битых глубоко в душе,

невырубленных нет в душе лесов,

не павших нет редутов, рубежей,

неблудных нет сынов…

***

…что же читай мя, зри: вены отворены,

как у той одинокой берёзы – рана в боку.

Из неё сок – он сладкий! Пей с весны до весны!

Мне не жалко, всем из моей глубины

по глотку!

И тому мальчонке, и старику,

и старушке-нищенке, и братку.

Подходи поближе, губы воткни.

А-то весь затверделый: мастер да архетип.

У меня здесь прорублено и болит,

у берёзы также – моей родни.

Я на смертный бой, как она, собралась!

У меня с нею тесная, кровная связь,

у меня корневая одна с ней система.

Русский дух!

Русский свет!

Русь-поэма!

Но тебе не понять. Не принять.

Только свист

соловьиный-разбойничий да твой лонг-хлыст.

Выходи! Мы сразимся! Без шлема,

как и я без шита, без кольчуги, ружья,

одни голые, тощие ветки!

Берестовое тельце, расшита скуфья,

то ли жизнь я твоя, то ли гибель твоя,

то ли боль невозможная, плач твой: О, Светка!

Я, клялась, мол, не я…

Руку на отсечение клала и косы.

Да что руку? Все жилы, все вены, желёзки,

все надрывы, гортани, все горла и оси.

Всё спилила, спалила я, вырвала в осень,

листья сбросив.

Чего же ты хочешь ещё?

Я на поле. Я навзничь хребтом и хрящом.

Хорошо-то, как мне.

Хорошо. Хорошо.

Стоголосно!

Выходи ко мне, смертник мой! Людям скажи

про огромную пропасть во ржи, где стрижи,

но не надо про жизнь, ни к лицу тебе жизнь,

там так больно и остро.

Все поэты – посмертны. Признание за

постчертою, границей оконченной жизни,

подойди и скажи мне об этом в глаза,

что ж ты исподволь? Шлюшно так? Словно гюрза.

Нам осталось до встречи лишь мизер.

***

Что ты цедишь слова, как сквозь зубы, рот сузив?

Где гончар, чтобы миг этот переваять?

Где гончар, коли держит он войлок, убрусы

там, где мягкое с твёрдым, где ткань бытия!

Вот он держит на талии пальцы тугие,

выплетая весь мир (я прошу, помолчи!),

перед небом исплачутся души нагие,

братья-сёстры начально все мы, не враги, и

я зажгу для тебя три церковных свечи.

На колени!

Ползком.

Рыбьей спинкой, стерляжьей

прислонюсь к небесам:

— О, для неба нет злых!

Есть больные, грешащие…

Все в землю ляжем.

Одинаковы все! Смоляные котлы

для любого сготовлены! Нет там халвы

и сгущёнки, и масла с духмяной икрою.

Не являюсь для неба – ни стервой, ни злою.

Гончару – все мы глина из вязкой земли!

И на плахе планет замыкается кругом,

маховик на оси крутит он с перестуком,

так смягчается сердце,

что камнем секли.

Брось ты камень, однако! И так слишком туго,

и так предмагеддоно, погибельно мне!

Не молись против ты. А молись ты в объятья,

в восклицанья, в любовь! А иного нам хватит

и вдвойне, и втройне.

Конь по кругу бежит. И гончар сводит пальцы,

возле шее скользит, возле горла. И кальций

нам из глины, и камня протёк в позвонки!

Хочешь, сдамся тебе? Хоть до капли отдамся?

Нареки

ты меня «человеком хорошим», «человеком совсем никаким»,

«тем, кто молится:

— О, ты не даждь нам в жестокой,

несмолкаемой ране погибнуть. Под током

жёстких фраз, наговоров, продажной сумы,

быть разъетыми лжою, сухими дождьми…»

А гончар лепит, лепит из глин да кошмы.

И всё также по кругу летит в тесьмах конь.

И меня он – в огонь.

И тебя он вдогон.

Так сравняемся мы!

***

Быть выше льстецов, палачей да исчадий!

Заступницу ждать Марфу, что на Посаде

по талому снегу шагает легко!

И в ноги ей бросится: время настало!

О, как бы мне в руки меч, что из металла,

о, как бы мне шлем островерхий, забрало

и в глотку мне крик весь, как есть целиком!

Но падает колокол всклень – искалечен,

в осколки разбитый, о, батюшка-Вече,

осколок один откололся мне в грудь!

А рядом народ мой – Посад Новгородский,

плечом ко плечу, грудью в грудь по-сиротски,

кто ранен в живот,

кто орёт, что умрёт,

и спины селёдочные в грязь, что в клёцки,

в комочки кровавые собраны. Жуть!

Неужто всё я – это? Как так? Причастна

я к избам горящим? Себя не вернуть

из этого пламени? С коим сливаться,

о, как мне сплетаться с ним, словно бы в танце,

вот так в меня входит история внутрь…

Коль хочешь, останься во мне! Вся останься.

Не надо на улицу, в горесть, в войну!

Итак, пало Вече. И пали повстанцы

и сопротивляющиеся. Нет шансов.

И Марфу-посадницу нынче убьют?

По слухам казнят.

В самом деле, повесят.

Неужто и это со мною? Из месив

я русских не выберусь? Да из безлесий?

И лисий хребет мой и тельце – под кнут?

И нежные руки – о, коими шила,

и ноги в сапожках – по камням, по илу

я ими ходила. Ужели распнут?

Неужто под камень, под суд и под спуд?

Нет, лучше уж пуля, как дурочка-с жалом,

чьё брюшко в полоску, что пчёлок рожала.

Ты – пан и ты – шлях, Иудей не крещёный,

чего тебе надо? Мы – русские жёны

вовек не сдавались! Сыночки – убиты,

мужья все постреляны. С нашей орбиты

вовек не сойдём! Ипотеки, кредиты…

Да, в избы! Да, в сёдла! Коней на скаку.

Но мы никогда не сдадимся врагу!

И нынче не сдамся я. Марфа, ты Марфа!

Петля, что на шее, заместо мне шарфа,

и взгляды мне в спину – хрустят позвонки!

Но не отпускай, ты земля (снег наружу).

Ещё поборюсь, постою я, не струшу

у этих домов, у могил, у реки.

***

Как на Белую Вежу направился князь Святослав,

эта крепость была неприступна у берега Дона,

соколиный размах, двуединый как будто бы сплав,

так стена высока и в обхвате аршинном огромна.

Справа лес. И дубы, что ветвями цеплялись, хоть вой,

раздирали одежду, царапали острые спины.

Возгорались костры. Пахло смрадно пожухлой травой,

на углях допекались куски разносольной дичины.

За полями – поля, как за жизнью безмерная жизнь!

Голос был, но отдельно от губ и осиплой гортани.

Крепость пала тогда. И мечи люд хазарский сложил,

серебра принесли да иной много всяческой дани.

Соболей и куниц. «Мало, княже тебе, пощади!»

Стала бурой река, что хазарской напитана кровью.

Только русскому духу несносно томиться в груди,

даже хмель не берёт перед этой великой юдолью.

Гончары да горшечники мёды в кувшинах несли,

кузнецы – всякой масти кольчуг наковали колечек.

И метались зарницы от неба до самой земли,

и вопил оглашено под утро израненный кречет.

О, земля золотая, как вынести ты всё смогла?

Отчего не распалась на части от боли и гнева?

Коль в хазарское сердце вонзилась литая стрела,

до рассвета звезда в поднебесье тугом шелестела.

Повернул Святослав. Крепость взята! Бушует река.

И позвал за собою в бою поредевшие рати.

Князь направил коня. Там, где в Волгу впадает Ока

и никак не расцепит свои ледяные объятья!