Алеська такая, худая и длинная из параллельного класса. И живем недалеко. Идем всегда в одну сторону. Потому и приставать начал. Так, между прочим. То с другом, что всегда рядом, колкость скажу. Не в ее адрес, просто так и смеемся, громко, как лошади. То бумажку скомканную кинем, потом отвернемся, будто не при чем. В общем, и она замечать стала и поняла, что я, потому что безобразия продолжались, когда был и один.
Ближе к лету заигрывать стал. Вопросы всякие задавать со спины, типа — чего одна, как зовут. Хотя отлично знал. Скрепку на форму прицеплю. Смеялась, чуть краснела, не отталкивала.
— Отец у них крепко пьет, — сказала соседка возле ее подъезда.
Подслушал чужие сплетни. Ну и что, думал. Грустно, но не она же. И было вдвойне жалко. Так сильно, что однажды осмелился и пригласил в кино.
— Французская комедия, — сказал, — Пойдешь?
Это был лучший из фильмов. Смотрел в третий раз. То есть, не совсем смотрел. В этот раз. Пытался дотронуться до тонкой руки, что рядом, и сердце стучало бешено, что кадры прыгали. И герои там все хорошие, влюблялись, сражались и, конечно, побеждали и я, отвлеченный, вдруг заметил отраженные множества лица — бледные с полуоткрытыми ртами и неподвижными глазами. Сеанс гипноза.
— Я его уже второй раз смотрю, — сказала она, когда вышли на улицу.
— Я третий.
И тогда она взглянула на меня по-особенному. И брели домой, и слова не получались, дрожали, потому боялся говорить, как те кадры в кино.
Летом она уехала в деревню, и мы расстались. Я хотел найти тот же фильм, еще раз вспомнить, ощутить. Его сняли с проката. Изучил все афиши вперед на несколько недель, вдруг вернут, в какой захудалый зал. Не случилось, и я писал длинные письма и прятал в стол.
Алеська появилась неожиданно, загоревшая, еще более худая, веселая.
— Привет, — сказал ей слегка безразлично, по-взрослому. До этого бежал дворами, увидев долгожданный силуэт.
— Привет, — сказала она.
— Загорела.
— Да, у бабушки, в деревне. Было весело.
Как удар молнии. Исписал кучу бумаги, столько слов переговорил, а ей весело. И захотелось сделать нехорошее. Сказать гадость. Удержался. Потом прошло.
— Скоро в школу, — сказал.
— Ага, — ответила она, улыбнулась и вильнула платьем, — Ну, я пошла.
И все те слова, что готовил — целая гора, стали ненужными.
Больше мы не встречались. Друг как-то сказал: «Какая же она длинная, швабра». И все заржали. Было обидно даже хотел двинуть говорившего, но промолчал. На перемене искал ее класс, подходил к окну, что в коридоре, делал вид, как бы рассматриваю что-то, а сам краем глаза — выходит из двери, болтает с подружками, исчезает в лабиринтах лестниц.
В конце февраля девчонки поздравляли. Дарили книжки, открытки, ручки, кому повезет — брелки или фигурки из пластмассы. Мы же защитники. Положено. Нами нужно гордиться, да и самим не отставать от их гордости за нас. Выгоняли в коридор. И мы гадали, так, про себя, что подарят и кто. Кто — немаловажно. Во всем есть логика и смысл. Потом запускали в класс и все быстро заканчивалось. Круги возбуждения расходились минут пять, пока учительница не говорила:
— Праздник, праздником, а домашнее задание никто не отменял. Так, кто у нас празднично подготовился и готов ответить?
В тот раз ко мне подошла Осенева. Она дарила другому, лишь подошла, и бесцветно сказала:
— На, тебе передали.
От того, что это сделала Осенева, которая нравилась всем, не только в нашем классе, потому что «передали» — неизвестно кто, зачем? потому что бумажка в клеточку, перетянутая изолентой. Потому что было понятно, что в этой записке не алгебраические формулы. Понятно, и все. В общем, краской залился от головы до пола. От Осеневой и той записки. На ремонт класса бы хватило.
— Кто? — лишь глупо произнес вслед.
Она к тому времени отвалила.
Развернул в туалете, а до этого сжал, как пойманную муху и быстро в карман.
Там и читать-то нечего. Слово: «Привет». И было понятно от кого. И было тепло, потому что сердце колотилось, теряя реальность. И долго не получалось сходить по маленькому, ведь не пропадать времени, раз сюда зашел.
Наши в тот раз впервые попробовали вино. Кто-то и до этого умудрился, но так, чтобы всем классом.
— Сколько, — спросил Дима, когда вернулся Жорик с оттопыренным пальто.
— Три, — весело ответил тот.
— Мало, — сказал Дима.
Потом все блевали и мальчишки и девчонки. В туалет по очереди, а кто не мог терпеть — прямо в ванную.
— Не дай бог, кто-то на ковер, — сказала Зоя.
Возможно мы с ней, да и еще с порой человек не пили. И никто не заставлял.
— Нам больше будет, — заявил тогда Жорик. Он блевал последним.
Родители Зои инженеры, даже ездили за границу, потому в квартире были невероятные фигурки, маски, коллекция невиданных жуков на стене в стеклянном корпусе и очень пушистый персидский ковер, в котором можно лежать.
Я ходил и разглядывал все по очереди. А она следила, чтобы ничего не трогал, периодически забрасывая одну из кос за спину, и меняла кассеты в импортном магнитофоне.
К женскому дню решил сделать подарок. Тот, что обязаловка в ответ, и Алеське. Хотел купить вещь, какую нужную — перчатки или зонтик. Настоящий японский. Раскладной. Как у мамы. Подарочек самое то. Только стоит немало, под сорок рублей.
С обедов скопил чуть больше пятерки. На спиннинг. Можно было бутылки сдать, что в сарае. Там считать нужно.
— Мама, дай десять рублей, — сказал за несколько дней.
— Десять рублей, зачем? — удивилась она.
— Девочек поздравить.
— Девочек поздравить, конечно, надо. Но не десять же?
— Так и они мне подарили?
-Что?
— Книжку, открытку и ручку. Сейчас принесу.
— Нет надо, — остановила мама, — Книжка, открытка и ручка стоят три рубля. А я дам тебе целых пять.
Достала из сумочки и протянула.
На подарке Алеське можно было ставить крест. Никакие уговоры не могли сбить с толка квалифицированного экономиста, и по совместительству маму. Папу просить бесполезно. Тот сам с протянутой рукой. То сигареты, то на газету клянчит.
Хотел заболеть. Чтобы к этому дню. Температура большая. Врач, Справка. Чтобы в класс новость пришла тревожная. «А где Ковальчук»? «Заболел». «Как заболел»? «Заболел»… И чтобы она это знала, Алеська. Была уверена, что хотел, помнил, очень сильно помнил. Но вот, заболел. Так бывает.
Но температура не приходила, и в тоске бродил по универмагу, рассматривал всякую ерунду, и думал, как разделить то, немногое, между Скворцовой и Алеськой.
Уже в преддверии праздника нарвался на местного бандита.
— Иди сюда, — сказал тот тоном, не терпящим возражений.
Потом добавил:
— Будешь?
— Не хочу, — мягко отстранился от початой бутылки.
— А я твоего брата уважал, — сказал он, — Мог мне в тыкву зарядить, но не делал.
Прохожие делали вид, что не замечают подгулявшей компании.
— Пошли, поднимемся, — сказал Чунча.
Ему никто не отказывал.
В квартире мрачно, запах несвежих людей.
— Садись, — сказал одноклассник брата, — Лините ему.
Я опять мягко устранился, мол, дела еще, успею «набраться».
— Братец твой как? — интересуется Чунча, — А я вот только откинулся, отдыхаю.
— Неплохо, — сказал я.
— Верку, позови, — крикнул Чунча кому-то в гостиную.
Появилась Верка, неопределенного возраста и красоты. И что-то оборвалось, глядя на нее, стало стыдно, стыдно.
А она:
— О, мальчишечку привели, — будто сейчас что-то случится. Хохочет, как угрожает.
И еще сказала напоследок, так и не понял кому:
— Тебе это надо?
Пелена какая-то. Я в том, совершенно другом мире. В подземелье карликов, из которого нужно выбираться. Искривленном пространстве. И я бежал, перепрыгивая через пролеты. По дороге столкнулся с обнимающейся парочкой, вжавшейся друг в друга. Интуитивно подумал — Алеська. Крикнул: «Привет». И мне было все равно. Лишь бы вырваться из ада.
Восьмое прошло как обычно, под поздравления и открытки. И весна пришла. Рано пришла, стремительно. Теплым солнцем, водой, бегущей под сугробами и льдинами.
Я больше не грустил на переменах у окна, вообще из класса редко выходил, оглядывался. И она больше не искала встречи. И скоро был последний звонок, и я выпил первый стакан и выкурил неприятную сигарету. Потому что стал взрослым.