Пуговица

1
861

Жанр: Реализм

Яркие солнечные лучики прорывались сквозь толщу изумрудной листвы и попадали на личико маленькой Тамары. Они будто назло целились прямо ей в глаза, по крайней мере сама девочка была в этом убеждена, и потому даже и не думала сдвинуться с места, как бы доказывая всему миру, что она гораздо упрямее каких-то там лучей, и так просто выгнать ее со стога мягкой, только что скошенной травы, не получится. Несмотря на эту немую дуэль с природой, Тамара была преисполнена счастьем. Точнее, она находилась в обычном детском состоянии, когда нет никаких тревог и огорчений, когда никуда не нужно спешить и ничего не нужно делать, а «счастье» — это слово, придуманное для взрослых, чтобы как-то назвать те редкие моменты, когда они могут хоть ненадолго почувствовать себя детьми. Так что Тамара, правильнее сказать, была в этот момент самым, что ни на есть, ребенком. Она только-только отделалась от нападок солнца и погрузилась в легкую дрему, как услышала отдаленный грохот мотора, становившийся все громче по мере приближения транспорта. За все свои целых шесть с половиной лет она видела автомобиль только единожды, когда советские солдаты проезжали мимо деревни, да и то вскользь, а потому, не противясь порыву неудержимого любопытства, сползла со своего травяного ложа и, кое-как поправляя старое платьице, бегом устремилась на звук. Она так сильно торопилась, что споткнулась о свою же стопу, и, приземлившись всем весом на ладони, вовсе не заплакала, как сделала бы это в любой другой день, а тут же вскочила на ноги и побежала дальше — вот как сильно она торопилась. Остановилась Тамара у главной сельской дороги и стала с одухотворенным лицом воображать, что же за транспорт представится ей через пару мгновений.

«Что-то большое! – восклицала она у себя в голове. – Очень большое! Должно быть, даже больше мамы! Да что там, даже больше дяди Толи! Это точно!»

Именно в этот момент дядя Толя, как и другие соседи, вышел из ухоженной хатки напротив выглядывать причину громового шума. Вот только никто из них не разделял энтузиазма маленькой девочки, а напротив, все выглядывали машину с опаской, и Тамара никак не могла понять, почему она единственная, кому так радостно от того, что хоть что-то новое стучится в их скучную деревню.

«Немцы! – закричал мужчина неподалеку. – Немцы это едут! А ну прячьтесь!»

«Немцы!» — подхватили люди, кои сами их еще не видели, передавая предупреждение дальше, в другой конец села.

Все вокруг тут же потерянно засуетились: кто-то стал звать свои семьи укрыться за хрупкими стенами, а кто-то стал загребать в хату все, что могло в руках уместиться. Последнее делалось затем, чтобы у незваных гостей ненароком не случилось желание взять то, что не так лежит. Юную Тамару напугало вовсе не осознание, что в деревню приехали враги, а поведение односельчан, в ужасе заметавшихся по дворам. Девочка интуитивно понимала, что, если взрослые чего-то страшатся, то этого «чего-то» стоит страшиться и ей, потому она, скорее, выдавливала из себя испуг, нежели сама его ощущала. В любом случае, Тамара не намеревалась уходить. Уж очень она хотела увидеть машину.

Вскоре на улице, кроме Тамары, никого не осталось. Она видела только, перекошенные паниой и агрессией, лица, осторожно выглядывавшие из окон глиняных хат, в том числе и лицо дяди Толи. Он с упреком смотрел на девочку и махал руками, как бы наказывая ей убегать восвояси, но она упрямо стояла на месте. Она ощутила себя смелее всех этих взрослых, дрожащих, как чайный сервис в землетрясение, а потому даже в таком малом возрасте в ней взыграла гордость, мол, вот она, — маленькая какая, а прятаться, в отличие от других, не будет.

Она увидела автомобиль. Увидела и замерла от восхищения: он воплощал в себе даже самые смелые ее детские ожидания. Одно только колесо чуть не дотягивало до уровня шеи почти семилетней Тамары, что уж говорить об общем размере транспорта. Он становился все ближе, и потому чудо техники и его хозяев можно было разглядеть поподробнее: за запыленным и кое-где треснутым лобовым стеклом из-за плохой дороги маячил вправо-влево водитель, сосредоточенно уставившийся вперед, на дорогу, а рядом с ним пустовало кресло, обмазанное чем-то темно-красным. Светловолосый мужчина искоса поглядывал на дома по обе стороны проезжего пути, но не позволял себе как водителю задерживать на них внимания. Машина проехала чуть дальше, мимо Тамары, и теперь она сумела разглядеть и заднюю ее часть: а сзади прикреплялась, как подумала девочка, что-то вроде огромного деревянного ящика с дюжиной, или же меньше, солдат внутри. Про ящик она тут же подумала потому, что в нечто похожем она переносила полуслепых щенят из земляной ямы, и сейчас эти солдаты были как те самые щенята, прижавшиеся друг до друга, грязные и испуганные. Они сидели под навесом из плотной ткани, оборачивающей прицеп сверху и по бокам, но, очевидно, от нее молодым людям было только хуже, потому как они из-за духоты то и дело вытирали пот с лица кто затертыми платками, а кто рукавами военной формы. Немцы все, как один, с интересом уставились на Тамару, вероятно, даже с большим интересом, чем она на них, но интерес этот имел отличные оттенки.

«Тамара! – услышала она хорошо знакомый голос чуть поодаль. – Тамара!»

Автомобиль отъехал от девочки на приличное расстояние, и она увидела, что один из солдат, видимо, с ней прощаясь, вяло махнул ей рукой. Малышка заулыбалась и только она приподняла ладонь махнуть ему в ответ, как некто жестко схватил ее за предплечье и потащил за собой, — и этой «некто» оказалась ее мама.

«Быстро идем!» — процедила женщина, ускоряя шаг так, что ее дочь еле успевала переставлять ноги. При этом Тамара продолжала оглядываться на машину с немцами и заметила, что они остановились у местного яблочного сада, всего через пару двориков от ее родной хаты. Нежданные гости слезли с кузова и принялись потягиваться, разминая затекшие конечности, а что было потом Тамара не видела, потому что мама, пыжась от злости, уже завела ее в дом.

Женщина хлопнула дверью за дочерью и развернула ее к себе лицом так резко, что та чуть не упала, утратив равновесие. Тамара виновато уставилась в пол, избегая разъяренного взгляда матери, что всякий раз наводил на нее ужас. Ей становилось жутко видеть угрозу в человеке, являющемся для нее единственной защитой.

«Чего это ты там выглядывала? Не слышала, что ли, как люди «немцы» кричали? А?!»

От пронзительного крика женщины девочка тотчас заплакала. Тамара исходила на слезы каждый раз, когда мама в пылу повышала на нее голос.

«Я тебе что говорила? От дома далеко не уходить говорила! А ты что сделала?! Что, если бы тебя фашисты забрали? Обо мне ты подумала?!»

Тамара зарыдала с новой силой, и как только ее мать осознала, что напугала свою дочь сильнее приезжих немцев, успокоилась, глубоко вздохнула и повернулась к стене вытереть проступившую слезу.

«В следующий раз как немцев увидишь, убегай и прячься, поняла?» — проговорила женщина дрожащим голосом, в котором слышалась строгость, но одновременно и забота.

«У-угу», — промычала Тамара.

«Прошу, ты себя береги. Немцы, они же… твоего папу они убили. А я не хочу, чтобы и тебя забрали у меня. Не вынесу я, понимаешь?»

Глаза Тамары от удивления стали огромные, словно совиные. Она никогда не слышала от мамы, что ее папу убили немцы. Она слышала лишь, что он погиб на войне, в бою, но к девочке не приходила, казалось бы, логичная мысль о том, что умер он на войне с немцами, а значит, они его и убили. Задумавшись об этом, она даже перестала всхлипывать и погрузилась в омут слишком серьезных для ребенка мыслей.

В этот момент гнетущую тишину оборвал настойчивый стук в дверь, от которого Тамара вздрогнула.

«Рая! — раздался сиплый голос. – Рая, это я!»

Женщина устало подошла к двери и, немного приподняв ее, потянула на себя. Это заявился дядя Толя, который, стоило только ему открыть, ворвался внутрь, прихрамывая, и поднял Тамару на руки. Он прислонил ее голову к своему плечу и погладил малютку по гладким пшеничным волосам, причитая:

«Я же махал руками, чтобы ты убегала, махал же. Что ж ты на месте стояла, Тамарка? Ну что ж ты?»

Что Тамаре всегда казалось чудным в дяде Толе, так это то, что вел он себя так сердечно далеко не всегда, а только в окружении ее мамы. А когда же ее не было в округе, дядя Толя мог запросто прохромать мимо Тамары на улице и сделать вид, что не заметил ее, хоть девочка с ним и здоровалась. Мог поднять на нее голос, если увидел, что Тамара, ввиду своего возраста, нашкодничала, озорничая близ его двора, — да перечислять похожие случаи можно еще долго. Однако стоило появиться около него Рае, и дядя Толя превращался в самого милого и лучезарного мужчину, понимающего, доброжелательного и ласкового. Девочку наличие этих его перемен в настроении не смущал, все равно дядя Толя нравился ей именно из-за моментов, наполняющих ее чувством, будто у нее появился настоящий отец, при чем не обрушающийся на нее за проступок, как мама, а обнимающий и гладящий по голове.

Мужчина опустил Тамару на ноги и обратился к ее матери:

«Рая, честное слово, я пытался ее оттуда отогнать…»

«Да, Толя, спасибо, — на выдохе ответила женщина. – Все обошлось».

«Что эти свинюки тут забыли?» — бросил он, выглядывая из окна непрошенных гостей, которые все еще разгружали машину.

«По чем их знать? Главное, чтобы уехали как можно скорее».

«Ты посмотри! Там один яблоки с нашего сада сельского ворует, ну ты посмотри!» — завозмущался дядя Толя, состроив от злобы неприятную гримасу.

«Пусть берут, что хотят, лишь бы никого не трогали, — проговорила женщина, наспех перекрестившись. – А я еще на ярмарку хотела завтра в город ехать, да куда уж тут…»

«Почему? Думаешь, они тебе пройти не дадут?»

«Да нет, просто как я Тамарку оставлю, когда знаю, что тут эти… и бог знает, что от них ждать?»

«Так ты Тамарку мне оставь», — тут же отреагировал дядя Толя.

Дальше Тамара нудную взрослую болтовню пропускала мимо ушей. Вместо этого она проскользнула к деревянному окошку и начала водить изучающим взглядом по людям в военной форме. Все они чем-то занимались: одни выгружали ящики из машины, другие принимали их и затем аккуратно укладывали на землю, а один, больше остальных разозливший дядю Толю, действительно срывал самые спелые и аппетитные яблоки из сада. Все они были очень юными, значительно моложе любого из взрослых в этом селе, но одновременно и значительно старше местной ребятни. Всего один оказался зрелого возраста, и он, насколько поняла Тамара, и был командиром, потому что, как жизнь ее успела научить, взрослые всегда главенствуют над теми, кто младше.

«Ну что, Тамара? — обратилась к дочери мама. – Согласна остаться с дядей Толей?»

Девочка обернулась, краем уха уловив свое имя.

«Что?»

«Останешься с дядей Толей?»

«Хорошо», — не раздумывая ответила та.

«Ну вот! Другое дело! Что я ее, не накормлю что ли? Спать не уложу? Сделаю все, конечно, а ты езжай куда тебе надо».

«Спасибо», — улыбаясь, выдохнула женщина, а дядя Толя, увидев благодарную улыбку своей любимой Раечки, заулыбался и сам.

 

В следующий день пасмурным утром, граничащим с ночью, Раиса уехала в город, передав свою дочь на попечение дяде Толе. Оказавшись в его хате, Тамара повторно уснула, чтобы, как сказал мужчина в шутку, «доспать недоспатое». А, проснувшись, Тамара увидела, что Дядя Толя как человек работящий уже второй час гнул спину на огороде за своим домом. Час или два спустя они с Тамарой благополучно отобедали картошкой в мундире со вчерашним хлебом, и, дав наказание девочке не убегать из его поля зрения, мужчина вооружился ветхими садовыми инструментами, одолженными у соседа, и принялся полоть грядки. У заброшенного сарайчика баловались друзья Тамары, зазывавшие подружку к себе, но на этот день планы у нее были другие, не до детских ей было забав. Вместо этого она направилась к яблочному саду, дескать яблоки собирать, а на самом же деле ей овладела одна идея, и, чтобы воплотить ее, следовало предельно близко подобраться к, организованному немцами, лагерю. Она по-тихому обошла их привал через узкую тропинку с другой стороны сада. Чрезмерно театрально притворяясь, что выбирает самое лучшее яблоко из всех, девочка подкрадывалась тем временем все ближе и ближе к молодым людям во вражеской военной форме. Она подобралась достаточно близко для того, чтобы услышать их жесткий язык и понять, что немецкого она явно не знает. А что Тамара знала точно, так это то, что немцы делились друг с другом веселыми байками или же анекдотами: они в одночасье заливались смехом после того, как по очереди выдавали длительные монологи.

Еще два шага вперед. Еще шаг, и под ногами предательски захрустела сухая ветвь. Этот хруст моментально привлек внимание немцев: рассказчик тут же прервался на полуслове и вскочил с ящика, схватившись, видимо по привычке, за оружие. Часть из них поступила точно так же, другая —  осталась сидеть на месте и лишь резко повернула голову на шум.

Тамара, еле дыша, остолбенела, будто средь яблонь в саду и сама корни в землю пустила. Немцы тоже оторопели. Заложники мгновения длиною, по ощущениям, в вечность, пригвоздили глаза друг к другу, после чего тот самый юноша, с прицепа махнувший девочке, дал движение этому застывшему моменту. Он достал из-за спины самое крупное и сочное яблоко из всех, что у него были, и протянул его Тамаре, будто подзывал куском пищи голодную собачонку. Подумал ли он, что девочка здесь именно из-за яблок?

Она осмелилась подыграть солдату и, осторожно переставляя ноги, как по канату над манежем, все же приблизилась к нему не столько за самим яблоком, сколько за тем, чтобы осмотреть его и всех остальных еще лучше.

Солдаты, что достали оружие, в конце концов опустили его. Молодой человек произнес единственное словцо на немецком, и из-за напряженного молчания его голос прозвучал исключительно холодно и хлестко. Легко догадывалась их гостья, что он сказал что-то вроде «ешь» или «бери», о чем говорили и его интонация, и выразительная жестикуляция; потому она, не зная, что именно он имел в виду, сделала и то и другое. Постепенно, избегая, от греха подальше, грубых движений, Тамара протянула пальчики к яблоку, потом охватила его всей ладонью и поднесла ко рту. Тот, кто, как поняла Тамара, был главным над ними, что-то, прокашлявшись, сказал юноше, и последний, задумчиво нахмурившись, отчеканил ему какую-то фразу в ответ. Остальные молчали, заинтригованно следя за происходящим.

Гром. Его отзвук пустился по местности как напоминание о том, зачем Тамара на самом деле сюда пришла. Она пришла задать вопрос, не дававший ей покоя с прошлого дня. Она вдохнула в легкие воздуха, будто глотая вместе с этим воздухом и смелость, и выпалила:

«Почему вы убили моего папу?»

Девочка ощутила, что, вымолвив это собственными устами, вслух, к горлу подступил ком. До сей минуты этот вопрос, существуя лишь в форме мысли, не вызывал в ней горечи, вероятно, потому, что все ее внимание ходило вокруг плана о том, как задать бы его гостям. Однако стоило девочке претворить эту мысль в слово, она осознала, что спрашивает, и как для нее было важно лишь спросить это, но как ей было важно не слышать ответ. Немцы непонимающе уставились на дитя. Они начали перешептываться, скорее всего, узнавая друг у друга, понял ли ее кто-нибудь.

«Папа», — громко выговорил водитель, облокотившийся на дверцу автомобиля, и добавил еще что-то на немецком.

«Папа?» — повторил солдат близ него, после чего выговорил еще что-то с вопросительной интонацией.

Девочка облегченно вздохнула от того, что осталась непонятой.

Воздух над садом вновь пропитался молчанием. Эту тишину Тамара использовала для того, чтобы изучить ящики, что разгрузили с машины. Большинство из них остались заколоченными, а некоторые открыли так, что запросто проглядывалось их содержимое. В одном деревянном контейнере находилась ткань или цельная одежда такого же цвета, в каком ходили солдаты, в другом скопились цельные жестяные банки, а в третьем – темные блестящие пуговицы, задержавшие на себе взгляд Тамары дольше всего. Молодой немец заметил, с каким неподдельным восторгом их гостья смотрит на кладезь с пуговицами, а потому поднялся с места, взял случайную и протянул ей. Один из солдат что-то иронично отпустил, после чего остальные сдержанно захихикали. Главный только приподнял уголки губ. Девочка, осмелев, без малой доли прежнего опасения, приблизилась к пареньку и схватила с его руки пуговицу, тут же сунув ее в кармашек. Более того, она подступила к ящику с пуговицами и самостоятельно вобрала в ручку столько их, сколько смогла, после чего немец осторожно схватил ее за запястье и показал обратной стороной указательный палец, отрицательно виляя головой и повторяя:

«Айн! Айн! Айн».

Остальные немцы, уже не сдерживаясь, захохотали. Тамару эту хохот смутил потому, что ей почудилось, что смеются над ней, а потому, залившись багрянцем, вывалила все пуговицы из ладони обратно. После того, как смех утих, щедрый юноша хлопнул ладонью по груди и громко и четко выговорил:

«Вальтер. Ва-ль-тер».

Девочка поняла, что ее собеседник представился, да только зарубежные имена были до того ей в диковину, что запомнить такое сочетание звуков было для нее, мягко говоря, затруднительно.

Она повторила за ним то же движение и протянула:

«Та-а-ама-а-ар-а-а».

Следующим только-только хотел представиться командир, да его перебил истошный вой:

«Тама-а-ара-а-а!»

Это вопил дядя Толя, заметивший дочку своей любимой женщины в окружении немцев.

«Тамара, беги оттуда!»

Она, испугавшись последствий своей идеи прийти сюда, не хотела испытывать судьбу и тотчас подлетела к дяде Толе, держа в ладони подаренное яблоко.

«Что это? — со злостью прошипел мужчина, сжав тисками маленькую ручку. – Это они тебе дали, да?»

Мужчина тут же, не дожидаясь ответа, выхватил яблоко и опрометчиво швырнул его в сторону немцев, издали наблюдающими за всем происходящим.

«Подавятся пусть. А ну быстро в дом. Я тебе что говорил? Быть у меня на виду», — взъелся мужчина.

Он подтолкнул ее в спину и неуклюже заторопился следом. Только одно радовало девочку: она успела припрятать пуговку так, что дядя Толя ее не заметил и не швырнул вместе с яблоком. Полил, давно назревавший, дождь.

 

«Ты чего к ним сунулась?!» — продолжил верещать дядя Толя, оказавшись за стенами его дома.

«Я-яблок нарв-вать», — ответила, шмыгая носом, провинившаяся. В помещении отчего-то находился еще один человек, местный пекарь дядя Прохор, друг дяди Толи, а потому, при чужом человеке, Тамара всеми силами сдерживала эмоции. Очевидно, дяде Прохору, склонившему голову, было крайне неловко присутствовать при скандале, а потому он тихо, как мышь, сидел на табуретке в углу, будто ругали его, а не девочку.

«Ат, дура мелкая! Ну что? Нарвала яблок?! А что, если бы тебя не начал искать? Знаешь, что они с тобой бы сделали? Что, не знаешь?! А я знаю, так лучше б не знал! Мама тебе, что ль, плохо объяснила, что к ним подходить нельзя?!»

«Хорошо о-объяснила».

«Они меня калекой сделали, вон хромаю хожу на левую ногу! Это немцы все! Немцы! Моя воля, всех перестрелял бы, как и они наших ребят стреляют. Ух, приедет мама, расскажу ей, как ты меня слушалась…»

«Не надо маме рассказывать», — не могла боле удерживать слезы девочка.

Мужчина, сжалившись, перевел дух, и продолжил уже спокойнее:

«Хорошо. Ничего я маме твоей не скажу, это будет наша тайна с тобой. Но до конца дня я не разрешаю тебе выходить из дома, поняла меня? Дома сидеть будешь до утра».

«Поняла», — отозвалась Тамара, сразу же выбежала в соседнюю комнатушку и улеглась на скрипучую кровать, утопив лицо в подушке. Она так и провалялась весь оставшийся день. До нее только изредка доносились голоса опекуна и дяди Прохора: они, в азартном пылу, от чего-то перешли к общению на повышенных тонах. Стараясь подслушать беседу в соседнем помещении, Тамара не сумела уловить ни единого слова из-за мощного ливня, а потому она от скуки легла обратно в постель и постаралась скорее уснуть, чтобы проснуться уже утром, когда дождь пройдет, а домой вернется мама.

 

«Ма-а-а-ама-а-а-а!  — радостно воскликнула Тамара на следующий день, различив на горизонте знакомый силуэт. – Мама!»

Она тут же бросила выкапывать с друзьями червей и что есть мочи ринулась навстречу маме. Изнеможенная женщина, позабыв о своей усталости, отрадно заулыбалась встрече. Девочка бежала до такой степени быстро, что чувствовала, будто вот-вот упадет, но вовремя всем весом налетела на мать и тем избежала падения.

«Мне тяжело, Тамара! — смеялась женщина, сжимая свою дочь руками, занятыми и без того тяжкими сумками. – Я сейчас вместе с тобой упаду!»

На голоса вышел на улицу и дядя Толя. Он, улыбаясь, с легкостью поддался этому приятному настроению.

«Ну что, идем?» — спросила Раиса у дочери, нехотя от нее отстраняясь.

«Угу».

«И что там, Рая? Все сделала, что хотела?» — засиял дядя Толя, когда подошел ближе.

«Да, слава Богу, все. Спасибо, Толя, за Тамарку. А вы тут как без меня были?»

«Хорошо!» — отозвалась тут же девочка.

«Что, Тамарка, правда хорошо?» — ухмыляясь, переспросил мужчина.

«Ну… да…»

Дядя Толя глубоко и горько вздохнул.

«К немцам она бегала, Райка, общалась там что-то с ними. Яблоками ее кормили, видите ли. Я говорил, чтоб была у меня на виду, говорил не раз, а она все равно ослушалась, да еще и к немцам побежала… Отец ей нужен, вот что я думаю. Девочка хорошая, а от рук отбивается…»

Вся приязнь, что у Тамары была к дяде Толе, вмиг испарилась. Еще вчера они с ним договорились, что поход к немцам останется их тайной, а сегодня он, глазом не моргнув, сдал ее маме, да еще и добавил, что она «отбивается от рук». Девочка не понимала потайной цели того, что он выдал, ввиду своего возраста, а потому приняла это исключительно на свой счет, приняла это как предательство ради предательства. Она видела, как лицо мамы изменилось, постепенно покрываясь от злости пятнами, а потому Тамара, насупившись от обиды, готовилась к очередному выговору, за последние два дня случавшиеся с ней уж слишком часто.

«А ты где был в это время?!» — сокрушилась мама, к удивлению Тамары, не на нее, а на дядю Толю. Для мужчины, кажется, такая реакция тоже была неожиданной.

«Так я ж не могу за ней все время следить! На огороде я был, работал»

«А на что я тебе ее тогда оставила? Чтоб она под твоим надзором была и не начудила чего! Ой, Толя…»

«Что «ой, Толя», Рая? Я виноват, что ли, что не научена она взрослых слушаться?»

Женщина грозно обожгла дядю Толю взглядом, после чего, вместе с грузными сумками, гордо подняла голову потащилась к хате, а Тамара за ней.

«Тьфу!» — плюнул вслед мужчина и поспешил удалиться.

«Больше чтоб я не про каких немцев не слышала, ты поняла меня?» — забрюзжала мама, и Тамара, лишь бы загладить поскорее всю эту историю, пообещала «честно-честно» никогда больше с гостями в военной форме дел не иметь. На том и порешили.

 

Следующие два дня прошли по-скучному обычно для Тамары. Чем она только не пыталась себя занять: и помогала маме шить одежду для односельчан, и с тряпичными куклами играла, и воровала с друзьями клубничку с соседского огорода – все не то, все рутинно. Потому она от нечего делать бесцельно шагала по дороге туда-обратно, напевая вслух песенку и воображая себя великой артисткой из какого-нибудь народного ансамбля.

Дядя Толя же эти два дня чуть ли не целыми днями сидел в хате в окружении сомнительных приятелей, заглатывая алкоголь и по вечерам, как закон, с кем-то из них вступая в пьяные свары. По крайней мере, Тамаре думалось, что они именно ссорились – потому что с чего бы им так рвать глотку? Мужчина всецело перестал обращать на девочку внимание, будто это он на Тамару обиделся, а не наоборот, а потому она не знала, как вести себя по отношению к нему, и стоит ли вообще как-либо себя по-особенному вести. Потому, по его примеру, она тоже стала воротить от него нос. Всех все устраивало.

Случайно Тамара заметила в лагере немцев суматоху: они погружали ящики обратно в кузов, оживленно при этом перебрасываясь фразами разного тембра, словно щебечущие между собой птицы по утру. Она, ввиду обещания маме, к ним даже близко не подходила, хотя порой солдаты приветственно махали ей издалека и, если девочка убеждалась, что никто ее не видит, то охотно отвечала тем же. Сейчас ей, как никогда до этого, хотелось заглянуть к ним в гости и узнать, почему они складывают ящики в машину, неужели они уезжают?

«Уезжают, что ль? — повторил ее мысль вслух, из ниоткуда взявшийся, дядя Толя, тоже обратив внимание на немецкий привал. – А приезжали на что?»

Тамара не знала, было это адресовано ей, или же он пробормотал вопросы в воздух, потому молча продолжила стоять и следить за молодыми людьми.

«Тамара, ты что, не разговариваешь со мной?»

Все же, дядя Толя обращался к ней.

«Я не знаю, зачем приехали, но, кажется, уезжают».

«Уезжают, уезжают. Пойдем со мной, Тамарка, поговорить с тобой хочу».

«О чем?» — удивилась она.

«Пойдем, пойдем, узнаешь сейчас».

Дядя Толя повел Тамару за собой в его, пропахшую самогоном, хатку и усадил ее на свободный стул. Сам он открыл деревянный буфет и достал оттуда какой-то потертый мешочек, обвязанный веревкой. Он судорожно пытался ее развязать, попутно обращаясь к гостье:

«Ты, Тамарка, прости меня. Не прав я был».

Девочка от изумления чуть со стула не свалилась: никто и никогда в жизни у нее прощения не просил. После скандалов с мамой, даже когда та была откровенно не права, женщина никогда не позволяла себе извиняться перед дочерью, опасаясь, что это может подорвать ее родительский авторитет, и Тамаре самой, невзирая на справедливость, приходилось просить у мамы прощения, чтобы закопать топор войны и продолжить жить в мире. Это часто ее подрывало. Оттого сейчас, стоило дяде Толе начать извиняться, очень уж это малютку подкупило, но, подобно матери, она гордо подняла нос и ждала дальнейших слов раскаяния от мужчины.

«Не надо было маме твоей про немцев говорить, да не подумал я. Беспокоюсь я за тебя, боялся, что бегать к ним продолжишь. Да и оказалось… Оказалось ведь, что и немцы не такие страшные, как я их намалювал. Тьфу! Вел себя, как какой-то… тютя-матютя! Я очень, очень не прав был, Тамарка. Прямо очень».

Дядя Толя наконец справился с узлом и расчехлил содержимое мешочка: оказалось, что внутри была аппетитная булка, которая все еще пахла свежей выпечкой.

«Это мы с дядей Прохором пекли вчера. Это извинение наше искреннее. Немецкий-то мы не знаем, не можем подойти и языком нашим попросить прощения у них, а вот чем-то вкусным почему бы и нет, правда? Да и тебя-то они к себе подпустят, не то что нас. Можешь это отнести им? Ну, то есть, одному кому-то, этой булочки-то на всех не хватит, ясное дело. Кто тебе там больше всех понравился? Да хоть тот, кто яблоко тебе дал, а? Вот ему и отдай, пусть порадуется».

«Так мне же нельзя к ним подходить. Мама больно расстроится».

«А откуда она узнает? Я свою ошибку не повторю, ей не скажу ничего. Ты уж и подавно не скажешь. Обидно будет, если они сейчас уедут, а мы им даже простое человеческое «спасибо» не скажем за то, что не тронули ничего и никого. Ну, кроме яблок сельских».

«А если мама случайно меня там увидит?»

«Ну, я б ее, конечно, заговорил, да обижается она на меня сильно. Да, чтоб мне провалиться, она тебя даже краем глаза не увидит! Ты просто пойдешь к ним и быстро кому-то эту булку отдашь, и тут же обратно. Ну, как? По рукам?»

«Хорошо, тогда я сейчас же к ним пойду», — не колеблясь ни секунды, согласилась Тамара. Она вновь обернула булку тряпочкой, чуть ли не обняла ее, чтобы никто не заметил, что она несет в руках, и заторопилась к отряду немцев, пока те не уехали. Дядя Толя остался в своем жилище. Скука девочки вмиг сменилась пестрыми и будоражащими впечатлениями.

 

«Тамара», — приветливо улыбнулся ей один из немцев, который, в отличие от других, не погружал ящики в кузов, а что-то с важным видом подсчитывал, записывая итоги этих самых подсчетов в записную книжку.

Девочка уж хотела поздороваться и спросить разрешения пройти в лагерь на родном языке, но вовремя остановилась, вспомнив, что он не поймет ни слова из того, что она произнесет. Тамара бы тоже, как и солдат, назвала его имя в качестве приветствия, да вот только она успела узнать лишь имя одного из них, да и того не помнила. Потому она просто улыбнулась, вложив в эту улыбку все свое детское обаяние, и робко прошла мимо него к пареньку, который дал ей самое лучшее яблоко, и которое, увы, попробовать ей не довелось. Завидев Тамару, он наспех, с грохотом, забросил ящик в кузов и повернулся к ней, а остальные продолжили делать свою работу, но замедлив темп, чтобы поглазеть на гостью и узнать, зачем она пришла.

«Возьми», — смущенно проговорила она, протягивая булочку, завернутую в шероховатый материал.

Юноша с удивлением принял подарок и улыбнулся так, что на его лице проступили не только ямочки, но и кирпичный румянец, добавивший жизни его бледной коже. Остальные с задором заговорили на немецком, судя по всему, завистливо подтрунивая над счастливчиком, и в этой словесной перепалке Тамаре довелось уловить его имя, забытое при первой встрече, но отныне застрявшее в памяти на всю оставшуюся жизнь, — Вальтер.

Вальтер принялся делить булку на маленькие кусочки, чтобы разделить ее с товарищами. Так он раздал по ломтю сладкого теста всем, кроме главного, который отказался от своей доли, чтобы больше досталось остальным, — такой, по крайней мере, вывод сделала девочка, основываясь на опыте похожих ситуаций, когда мама жертвовала ей свою часть чего-то вкусного, проявляя тем самым заботу. Что интересно, Тамара же никогда не была готова делиться с кем-то едой, предпочитая проявлять заботу иначе, и потому жертвование командиром своим ломтем булочки для остальных было чем-то для нее невероятным. Тамара, убедившись, что выпечка досталась всем, встретила благодарность на лицах немцев, затем наспех поклонилась в знак того, что собиралась уходить, и убежала впопыхах прочь, домой, пока мама невзначай не заметила ее в окне, убегающей от врагов.

 

Стемнело. Немцы почему-то до сей поры не уехали, хотя точно собирались, и точно в этот самый день, по логике вещей, до захода солнца. Вместо этого они, маячив, словно находились в океане на лодке, сидели по кругу у маленького костра и, постанывая, хватались руками за животы. На Тамару, выглядывавшую из окошка родной хаты, это зрелище навело жути. В голову тут же пришли ассоциации с темными ритуалами, о которых поведывала ей еще бабушка, да только немцы не плясали у пламени, а, скрючившись, расположились на голой земле. На ногах был только один старший, который явно отчего-то бушевал; в этот момент он походил на разъяренного быка, мечущегося из одного конца привала в другой. Он что-то старательно доносил до своих подопечных, динамично жестикулируя, а те продолжали выть, не отвечая ему ни слова.

Тамара услышала балаган поблизости, перевела взгляд на, по традиции препирающихся, дядю Толю с дядей Прохором, и тут же ринулась в их сторону в надежде, что уж они-то объяснят, что приключилось с гостями. Только она хотела задать, волнующий ее, вопрос, как, заметив ее, дядя Толя первый к ней обратился:

«Тамара! Тамара, ближе поди. Вот так. Ты булку отдала немцу какому-то?»

«Да…» — слабо ответила девочка.

«А они с этой булкой что сделали? На всех поделили, что ль?» — продолжил допытываться уже дядя Прохор.

«Угу… Вальтер с друзьями поделился».

«Вальтер, значится… Ну-ну».

«Тьфу! – раздосадовано проплевался дядя Толя. – Кто ж тебя просил на всех делить, я же сказал одному дать!»

Тамара сжала голову в плечи, не понимая, что плохого в том, что немцы между собой поделились.

«Ой, Толя, чтоб я еще раз тебя послушал, как выдумаешь что-то… Они ж перестрелять всю деревню могут теперь. И муку мою потратили, — а время-то тяжелое! – и никто дубу не дал. Так они еще и остались потому, что скрутило их», — пекарь махнул рукой и, не желая слышать оправданий приятеля, просеменил в сторону своего дворика.

«Ничего, зато проблюются хоть бы! Да и не перестреляют, зуб даю, они ж даже встать не могут», — вслед прокричал ему дядя Толя.

«Вы что, убить кого-то хотели?»

Девочка еле выговаривала слова, а мужчина, одарив Тамару презрительным взглядом, пропустил ее вопрос и укрылся от проблем, по обыкновению своему, в своем глиняном жилище. Тамара осталась одна. Больше всего на свете сейчас она хотела побежать к маме и во всем ей признаться, да вот только не могла потому, что обещала больше с немцами дел не иметь. Она не знала, что ожидать от мамы, а наказания она боялась пуще огня.

Девочка чувствовала себя виноватой в случившемся. Она понимала, что, доверившись дяде Толе, она стала хрупкой марионеткой в его грубых руках, и, если бы она не была такой наивной, ничего бы дурного не произошло. Нужно идти домой, к маме, и все пройдет само собой. Домой, к маме, и все пройдет…

«Нетушки, — подумала про себя Тамара. – Я не дядя Толя, чтобы хвост поджимать».

Она, хватаясь за мысль о нежелании быть похожей на дядю Толю, со всех ног побежала к лагерю немцев извиниться за то, что натворила. Хотя она не имела не малейшего представления о том, как попросить прощения, не зная немецкого.

 

Тамара со всей осторожностью приближалась к немцам, точно в день их встречи, боявшись подойти и начать разговор. Только теперь, после того, как она собственноручно раздала им отравленную булку, страх этот по очевидной причине значительно возрос. Она подкрадывалась все ближе и ближе, словно ребенок, который подкрадывается к злобно рычащей собаке, чтобы погладить ее, пока девочку не заметил старший. Он замер, приковав к ней свой сверлящий взгляд. Обернулись на нее и остальные. По дороге в лагерь она не придумала, что будет говорить или же как показать жестами «простите, ради Бога, я ужасно виновата», но сейчас, испытывая давящее напряжение, она нашла выход. Тамара решила взять пуговку, что ей подарили, обвести ею у костра так, чтобы все ее узнали, и ласково прижать к сердцу. Ей показалось, что они поймут.

Девочка зашуршала по карманам платьица и сделала шаг к огню, но внезапно раздалась череда оглушительных выстрелов, от ужаса которых она подскочила на месте. Стрелял Вальтер, целясь Тамаре по ногам, но мимо. Она почувствовала, что из-за выстрелов по земле, ей на ноги посыпался песок с камешками. Все случилось слишком быстро, и никто не понял, что только что произошло. Ребенок остолбенел до тех пор, пока немец снова, превозмогая боль, не поднял оружие и не нацелился по ногам. Тамара завопила от горечи и испуга, сорвавшись прочь оттуда, в сторону дома, уронив по пути подаренную пуговицу, чего даже не заметила. На звуки выстрелов на улицу выбежали обеспокоенные соседи проверить, что случилось и в кого стреляют, в том числе и мама Тамары. По пронзительному плачу своей дочери она поняла, в чью сторону летели пули и, схватив за плечи, быстро укрыла ее в доме. Она была напугана до чертиков, но не позволяла себе этого показывать при дочери. В этот раз она ее не ругала.

За тот короткий промежуток времени, пока Тамара бежала со слезами к маме, в ее голове меж, отличными друг от друга, мыслями случилось самое, что ни на есть, противостояние. С одной стороны, она думала, что Вальтер хотел убить ее за то, что та его чуть не отравила, реши он не делиться и всю булочку съев самостоятельно. С другой стороны, было желание верить в то, что солдат специально целился по земле, чтобы тем самым навсегда отпугнуть ее от привала. Она не знала, чему верить, потому склонялась больше к тому, во что верить хотелось.

«Тихо, Тамарка, тихо сиди, ради Бога», — шепотом взмолилась мама, прикрыв дочке рот, чтобы та перестала так громко рыдать.

Сквозь всхлипывания и приглушенный плач пробивались голоса, заплетающиеся в ссору, доносившуюся со стороны немецкого привала. Так они с мамой затаились, пока голоса не утихли, а за окном не донесся топот неуверенных шагов, сопровождающихся тяжелым дыханием. Затем – тройной стук в дверь.

«Быстро спрячься! Быстро!» — сказала ей мама, а сама она, еле держась на ногах от страха, пошла открывать дверь. Тамара же укрылась за дверью в соседнюю комнатушку и подглядывала за происходящим через дверную щелочку. Дверь отпахнулась. На пороге стоял командир.

«Чего вам надо?» — недружелюбно встретила его женщина.

«Мама, они по-нашему не понимают…» — отозвалась девочка.

«Тамара! Я ж сказала тебе… я ж сказала…» — не выдержала женщина и заплакала так сильно, будто она очень долго сдерживала слезы, которые, в конце концов, оказались сильнее и нескончаемым потоком вырвались из нее. Она, не в силах больше держаться на ногах, села на табурет и закрыла мокрые глаза грубыми от работы ладонями, будто всецело отстранившись от реальности. Для Тамары мамины слезы были самой ужасной вещью на земле, острым лезвием, проникающим под ребра, особенно сейчас.

Немец сделал шаг и оказался в доме. Только сейчас, при свете керосиновой лампы, можно было разглядеть, что в руках он держал какое-то чистое, но не новое, полотенце, а сверху на нем – слегка затвердевший серый хлеб. Когда женщина слегка успокоилась, мужчина вздохнул, прокашлялся, прежде чем начать, и сказал:

«Я… я… есть… Три, — он указал пальцем на Тамару. – Три».

Раиса убрала с глаз ладонь и посмотрела на гостя.

«Три», — мужчина провел кистью руки горизонтальную линию ниже бедра, после чего его глаза набухли и покраснели.

Он поставил полотенце с хлебом на стол, а затем повернулся к Тамаре, что-то ей протянув. То была пуговица, которую она обронила, пока бежала домой.

«За папа. Папа».

Девочка взяла, дважды подаренную, грязную пуговицу, и, протерев ее краешком платья, сунула в карман, где она теплилась последние три дня. И, по правде говоря, сейчас эта пуговица значила для нее больше, чем день или два назад. Мужчина уважительно кивнул им обеим и поспешно покинул дом, направляясь обратно к своим. И Тамара, и ее мама, как одна, вскочили с места и стали выглядывать его в окно, а он, придя в лагерь, сказал что-то солдатам, после чего последние, изнемогая от боли, повставали на ноги, кое-как затушили костер и послушно заковыляли к кузову автомобиля.

«Что ж эта война с обычными людьми делает… Люди-то обычные войны не хотят. Что ж она делает-то…» — всхлипывая, запричитала женщина, после чего с бесконечной любовью прижала к себе дочь, ища в ней единственное утешение. Тамара, чуть погодя, услышав, как заводится мотор машины, решительно отпрянула от мамы, схватила со стола тяжелую керосиновую лампу и мигом рванула на улицу.

«Стой! Куда!» — надрывалась женщина, но Тамара не думала останавливаться.

Она продолжала бежать в надежде, что успеет нагнать уезжающий автомобиль, что тронулся с места прямо на ее глазах. Транспорт медленно, из-за скудной дороги, полз все дальше и дальше, и Тамара успела нагнать его так, что свет от лампы в ее руке мягко ложился на искаженные лица молодых людей.

«Вальтер!» — закричала она с одышкой.

Чтобы успеть, пока автомобиль не набрал скорости, Тамара быстро достала из кармана пуговицу, поднесла ее к раскачивающейся керосиновой лампе, чтобы убедиться, что Вальтер и остальные немцы эту пуговицу узнали, а затем с самыми лучшими чувствами прижала ее к сердцу.

Больше она не могла бежать, а потому остановилась. Последнее, что она увидела, пока кузов не слился с глубокой тьмой горизонта, это лицо Вальтера, который, несмотря на острую боль, нашел в себе силы одарить ее улыбкой и помахать на прощание, сжимая ту самую ткань, в которую была обернута отравленная булочка. Он, разжав кулак, пустил эту ткань по ветру.

Они поняли, что хотели сказать друг другу. Вальтер простил девочку. А Тамара, ввиду своей детской безграничной доброты, и вовсе не держала на него зла. И это прощение для них обоих значило бесконечно много.

Автомобиль исчез, а его моторный рев утих.

Лишь пуговица служила Тамаре напоминанием о времени, когда она принимала от друга отравленную выпечку, а от врага – самое сочное яблоко из всех, что у него имелись.

Больше они никогда не виделись.

10

Автор публикации

не в сети 6 лет

BesAaron

Пуговица 10
Комментарии: 0Публикации: 1Регистрация: 19-07-2018
Пуговица
Пуговица

Регистрация!

Достижение получено 19.07.2018
Выдаётся за регистрацию на сайте www.littramplin.ru

1 КОММЕНТАРИЙ

  1. На мой взгляд в рассказе очень много плюсов, но есть и минусы. Из плюсов — неожиданное освещение «классической» военной темы — не наши герои и монстры-сволочи немцы, а в чем-то даже наоборот. Просто великолепно показано, как малодушный, не оч. уверенный в себе взрослый использует наивность ребенка в своих целях — все это написано очень живо, убедительно, на пять баллов. Из минусов я бы отметил прежде всего, ошибки: «Девочка ощутила, что, вымолвив это собственными устами, вслух, к горлу подступил ком» — эта и ей подобные синтаксические ошибки, обилие высокопарностей:»вымолвив это собственными устами» и пр. (для автора пушкинской эпохи, м.б. самое то, но не для современного). Еще один минус на мой взгляд — затянутость, обилие не существенных для сюжета деталей: рассказ читается не очень легко. Ну и финал. На мой взгляд, немцы, пусть они даже и хорошие, какие-то слишком уж идеализированные.

    0

Добавить комментарий